Чувствую ток.
И Крылатый собрал рассыпающиеся искры ее смеха, пригоршней самоцветов рассыпал по ее волосам. Взял звезды с небес и сияющим ожерельем украсил ее шею. И где-то еще бродили они, под деревьями, чьи кроны уходили выше неба, и в пещерах из жемчуга и янтаря, и по натянутому над бездной волоску, острому, как бритва. И принц, скользя над бездонным провалом, взмахами крыльев удерживая равновесие, смеялся:
— Ты видишь, фея, серебряная моя звезда, видишь, ведь можно вверх! Но они не могут, не хотят понять. Для них есть только вперед или вниз. А ведь всего-то и нужно — взлететь. И разве в крыльях дело?
Потом они ехали вниз со Змеиного холма, и Облако не спешил, ступал медленно и осторожно, плавно скользил вниз по склону, словно и вправду был облаком — клочком белого, плотного тумана. И, прижавшись к груди своего принца, Элис, еще не вернувшаяся на землю полностью, еще живущая частью души там, в неведомых далях, в бесконечных и дивных мирах, словно просыпалась, еще не веря, но, уже не боясь понять, что все, что было, — действительно было. И не знала, не могла решить, не лучше ли считать эту ночь сном, красивым до слез, несбыточным, феерическим сном.
“Фиах мэе сийли”, — как наяву вспомнила она, — “смотри мне в глаза”.
И подняла голову, встретившись с ним взглядом.
Смелей,
Еще один шаг.
Лица смотрящих на нас
Уже остались в тени.
Я говорю тебе:
Мне нужен твой взгляд!
Прошу, смотри мне в глаза,
Смотри! [33]
Все получилось само, получилось, как должно было и не могло быть иначе, потому что… танец нужно закончить так, чтобы, когда придет время, светло и радостно начать новый. Танец нужно закончить. И Элис не смогла бы сказать, она ли потянулась вверх, ладонями обхватив голову принца — черные, густые, прохладные волосы скользнули под пальцами, словно ласковые змеи, — или он, Сын Дракона, склонился к ней.
Один поцелуй. Элис знала — догадывалась? — что губы его почти лишены тепла, как руки, как, наверное, весь он, эльфийский принц — совсем не человек, но живой и настоящий и желанный больше всех людей на свете. Больше даже, чем Майкл…
Ей показалось, что Эйтлиайн вздрогнул, что-то появилось в непроглядно-темных глазах, словно принц сделал шаг назад. Появилось и тут же пропало.
Господи, что же она делает?! Чего хочет сейчас?!…
Только один поцелуй…
И принц поцеловал ее. Легко, с мимолетной и ласковой нежностью, с той нежностью, с какой отцы целуют на ночь маленьких дочерей.
— Не сегодня, — сказал он просто, — ты — моя, и это неизбежно, но не сейчас, спустя годы, быть может, десятилетия или века… Спешить нельзя. Да и незачем.
У ворот ее дома он помог ей сойти с седла. Сверкнули алмазные когти, когда задумчиво и осторожно провел он пальцами по ее щеке:
— Все по-настоящему, Элис. Но завтра к утру все станет сном. Тебе нужно время, чтобы поверить. И мне, — он улыбнулся, и это была уже знакомая, обычная
И уже в спину ей, когда в сопровождении бубаха направилась Элис к парадному крыльцу, донеслось негромкое:
— Ты спрашивала об имени,
— Крещен?! — Элис обернулась, но никого уже не было в воротах.
— Крещен, — пробурчал бубах и потянул ее за руку. — Тоже невидаль! Да все знают, что крещеный он, господин наш принц, душу его еще в младенчестве Белому богу продали. Пойдем, госпожа, пойдем. Вам бы, молодым, все плясать, а что спать надо и перекусить когда-никогда, разве вы об этом думаете?
Эйтлиайн
Я поддался магии момента, а кто бы не поддался? Нечасто бывает так, что магия творится помимо твоего участия, и надо ценить такие случаи, каждый запоминать и складывать в копилку переживаний. Но Элис вспомнила какого-то Майкла — Микаэля? Михаэля?.. я зацепился за имя, не хотел, а зацепился. Когда дева, в которую уже почти влюблен, вспоминает другого, чужого, чье имя ранит неожиданно зло… я зацепился. И по тонкой ниточке свитой из мыслей ее и памяти, из ее вины, смешной — ведь ни в чем не виновата она, моя серебряная звезда, моя фея в чашечке тюльпана — по натянутой до предела нити я соскользнул к тому, о ком вспомнила моя Элис.
Мог бы удержаться, но не стал, — очень уж тревожно вздрагивала нитка, нарушая ритм ночи и танца, все еще бьющегося в крови. Так, словно на другом конце кто-то метался, угрожая порвать и без того непрочную связь.
Я слышал слова, слова из памяти, близкой, недавней, сказанные будто сейчас, вот только что в них смех мешался со страхом, а искренность со смущением. В мире Элис не принято было изливать чувства подобным образом.
“— Ты — фея или колдунья. Признайся, у тебя в прабабках точно была какая-нибудь индейская ведьма. Я никого больше не смогу полюбить, ни одну девчонку, никогда. Ты меня заколдовала — насобирала по резервациям страшных сказок и попробовала на практике, так? Теперь или расколдуй обратно, или скажи: “да”.
— Правда? — смеется в ответ Элис, еще не моя, но и не его, своя собственная Элис так же далекая от колдовства тогда, как и сейчас. — Ты обещаешь, что больше — никого?
— Я клянусь! Богом, матушкой и Президентом.
— Что? ЛБД? [35]
— Скажешь тоже! Клянусь идеей вообще. Всеми достижениями демократии…”
Смех, смех и удивление, радость, смущение, они не понимали, оба не понимали, что это — шутка или клятва верности?
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Майкл, Микаэль, Михаэль — тезка, что же ты представляешь собой, смертный, если вспоминает о тебе фея тогда, когда вообще не должна задумываться о Тварном мире?…
…Ах, досадно, неприятно, некрасиво как! Он оказался блондином, этот Майкл Кристоф Розенберг, у него была прическа в точности как у этих четверых музыкантов с Британских островов, и не мне бы говорить, но прическа эта почему-то наводит на мысль о мужеложцах. Тезка, однако, был с женщиной. О, да! И я не стал смотреть дальше. Вернулся в себя.
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Спальня была маленькая, вся квартирка была маленькая — просто крохотная, но в ней хватало места для собраний комитета сопротивления, и хватало подушек на полу, чтобы разместить тех, кому негде было заночевать, а банки из-под пива можно было выбрасывать прямо во двор — все равно он был
