Охотник за смертью

подвиг. Особенно, если спешить, как спешил Альгирдас. Орнольф, тот, пожалуй, мог, но ему эти полкилометра дались бы таким трудом, что по прибытии на место от чародея оказалось мало толку. А Паук… ну, он мастер. Гроссмейстер. Орнольф говорит, что Паук всегда, еще в детстве умел «уходить» почти моментально, как выключатель поворачивал. «Уходить», значит отпускать душу… это что-то вроде медитации, только иначе, в общем, нормальный человек так вообще не сможет, а специально обученным на это требуются часы, если не дни глубокого сосредоточения.

Требовались. Раньше. Когда душе было куда идти.

Сейчас, с одной стороны, стало удобнее. Куда бы ни устремилась душа, за ней неизменно последует тело. С другой же стороны, обремененная плотью, душа никуда устремиться и не может, хоть из кожи вон вылези. Из кожи вылезти как раз и не получается. Ни у кого, кроме Альгирдаса. Тот — ага вместе с телом, и — того. Куда захочет. Но одно дело уходить на тонкий план тонкой же составляющей, и совсем другое — идти туда во плоти. Результат, ну, никак не оправдывает затраченных усилий.

Сегодня оправдал… Правда, сейчас Паук, наверное, думает, что лучше бы Маришку с Максом там, в пещере, съели живьем, всем бы легче стало. Фиг вам — легче! Их бы не съели, а вселились, чтобы потом в их телах прийти к другим людям, и уже там вылупиться. Во всяком случае, в кино было как-то так.

Но ведь эти твари не из кино, правда? Не может быть такого, чтобы они были — те самые.

Собственно, «через Межу» — это были теперь просто слова. Сама Межа — Идир, грань между миром тварным и волшебным, — исчезла.

Конец света. Он случился. Правда, не тот, что был запланирован в «Откровении», только прелюдия к нему, но от этого нисколько не становилось легче.

А ведь это лето было лучшим в ее жизни. В этой жизни, в этой реальности, куда придумал ее Олег. В жизни другой, прежней, ее лучшим летом, лучшим годом был тот, когда они любили друг друга. Ну, а здесь — здесь вот так.

Нет, правда. Нынешним летом Маришка с некоторым удивлением признала, что она существо приземленное и очень любит деньги. Странно, что пока у нее денег не было, не было и особой любви к ним, а вот как только они появились… деньги, о каких она даже и не мечтала никогда.

Вслед за признанием факта своей приземленности появились и другие мысли на ту же тему. Так, например, Маришка вспомнила, что Артур говорил, будто бы Альгирдас — это мечта, эйслинг[74]. И благородные фейри, немногие из них, с кем довелось познакомиться, они тоже говорили, что у мечты есть имя — Ду'анн алла. Не понять, то ли смеялись они над Альгирдасом, то ли всерьез… В общем, Маришка решила, что ничего они не знают — ни Артур, ни фейри, — жизни они не нюхали. Настоящая мечта — это деньги, а когда они есть, есть и все остальное.

И сразу поняла, что ни фига подобного. Все есть, да, кроме Паука. Ну, то есть не именно вот Альгирдаса Паука, потому что кто из людей его видел-то, а чего-то такого же недостижимого. Прекрасного и недоступного. Чего-то, к чему душа тянется, всю жизнь тянется, даже у тех, кто об этом не знает, но когда, вроде бы, уже дотянулась, оказывается, что нет, что Паук по-прежнему далеко, хоть и близко.

Привели ее размышления к парадоксальному выводу о том, что Орнольф — самый счастливый человек из людей и из фейри, потому что… потому что Паук ему принадлежит, хоть они и не любовники. Ну, технически — не любовники. И получалось так, что Орнольф — самый несчастный человек, потому что разве может быть счастливым тот, чьи мечты не просто сбылись, а… — как это сказать? — стали его собственностью? Тот, у кого есть все, о чем только можно мечтать, в том числе и сама по себе мечта, он же не может быть счастлив.

Ага. Только Орнольфу его сбывшаяся мечта доставляла порой столько проблем, что, пожалуй, ему еще было о чем мечтать. Это к вопросу о том, что злость от одного до трех баллов — естественное Паучье состояние.

Как бы там ни было, тогда, в мае-июне, несмотря на маячившие в перспективе сложности все из- за тех же денег, несмотря на все неясности с ее нынешним статусом в ИПЭ, несмотря даже на то что Альгирдас при первой возможности поспешил вернуться из тварного мира к себе, в Воратинклис, и Орнольф ушел вместе с ним — все равно Маришка чувствовала себя счастливой. В четвертый раз за этот год ее жизнь повернулась или перевернулась, в общем, началась как будто заново и по-другому.

Она тоже вернулась домой. Из сказки в реальность. Сказка была страшная, хоть и красивая… или красивая, хоть и страшная. Вернуться домой оказалось так странно. Мама с папой встречали в аэропорту — такие обычные, среди обычных людей, но свои, родные. И они так беспокоились. Это было бы забавно, их беспокойство, расспросы о том, как прошла командировка, сетования мамы на то, что их доченька, такая маленькая, одна прожила два месяца где-то на краю земли… конечно забавно, ведь если бы они только знали, как на самом деле провела Маришка эти месяцы! Но нет, смешно ей не было.

Было немножко грустно.

Было хорошо.

Орнольф сдал ее родителям с рук на руки. Как забирал в марте, так и вернул. В целости и сохранности, как он сам сказал. Орнольф разговаривал с отцом Маришки очень уважительно, а отец с ним — как бы покровительственно, с нескрываемой за нее, Маришку, гордостью. Мол, а чего же вы ожидали, молодой человек, от нашей дочки, кроме выдающихся успехов в области этнографии?

Потом мама сказала, что Орнольф очень молод для научного руководителя, и, наверное, он большой ученый. А папа подтвердил, что, да, конечно, наверняка. И они расспрашивали Маришку, а она отвечала. Иногда невпопад. Мама осторожно поинтересовалась, не красит ли Орнольф волосы. И когда услышала, что нет, с явным облегчением вздохнула. Только заметила, что никогда не видела такого яркого рыжего цвета, прямо почти красного. А папа заговорил о неандертальцах и кроманьонцах. Кто-то из них был рыжим, папа не помнил точно, кто, но рассуждал уверенно, и ни мама, ни Маришка его не перебивали.

А потом, уже дома, она сказала, что их научная группа сделала очень важное открытие. Чисто случайное такое открытие. В общем, нашли что-то вроде клада, и им полагается двадцать пять процентов, и… да уж! Это сложно, оказывается, — обманывать родителей. Как-то… ну, неудобно. Однако Маришка выложила целую кучу бумажек и документов, подтверждающих, что да, она действительно имеет право на двадцать пять процентов от стоимости найденного клада, и в денежном эквиваленте это выражается солидной суммой, и деньги эти лежат на ее, Маришки, личном счете в банке. А как доказательство существования клада, присовокупила к документам еще и дареные шпильки.

Это все Орнольф.

То есть, это Паук. Они ведь много разговаривали, Паук и Маришка, чуть ли не каждую ночь трепались. Все больше о жизни. О реальной жизни, о которой Альгирдас ничего почти и не знал. Он все запомнил, оказывается, и был глубоко впечатлен «нечеловеческими» условиями, в которых Маришке приходится жить.

Господи, ну до чего же наивное существо Альгирдас Паук! Древний. Мудрый. До того смешной иногда… Ничего-то он не знает о людях.

Маришка, прощаясь, клятвенно пообещала ему, что теперь непременно будет жить в человеческих условиях. А раз обещала, надо делать.

Но мама, прежде всего тайком от самой Маришки, отправилась в УрИПЭ, дошла до самого Корнева и выяснила все насчет нежданно свалившихся денег. А Сергею Ивановичу ничего больше не оставалось, кроме как подтвердить версию Орнольфа. Куда бы он делся?

А потом, пока родители с удовольствием ходили по риэлторским конторам, пока они строили планы о том, как купят или построят домик за городом, пока занимались еще тысячей разных вещей, которыми, наверное, неизбежно приходится заниматься всем, на кого сваливаются вдруг деньги, Маришка без стеснения воспользовалась оформленными в феврале визами.

У нее был потрясный велик. Было свободное время. Были все необходимые документы, деньги и вагон волшебства в придачу.