вздрагивая от холода, понимая, что это холод смерти, и дрожь его — судороги, агония обескровленного тела. Человек уже был бы мертв. Альгирдас… еще… жил?..
Приподнял голову, в последний раз вдохнув отвратительный смрад тела Сенаса. И впился зубами в гнилую плоть, прямо в жилу, полную холодной крови.
Сенас рванулся в сторону, но Альгирдас только крепче сжал челюсти, и свирепо зарычал. Удивился: сил не осталось даже выблевать отвратительную вонючую слизь, а рык вышел такой, что содрогнулся курган. Сенас стонал и дергался, сам не в силах оторваться от источника живой крови, и Альгирдас рвал его зубами, глотал кровь мертвую, пока опомнившиеся навьи не накинулись на него всей стаей.
— Не-ет! — только и крикнул Сенас, наконец-то освободившись, но уже не успевая ничего сделать. Десятки рук схватили медные цепи, разомкнули звенья, вцепились в тело, чтоб разорвать на куски, сожрать добычу.
Лопнул со звоном золотой ошейник…
И Паук Гвинн Брэйрэ вскочил на ноги, расшвыривая навьев, как котят.
— Нот гэйрим се исин комрак, Сенас! [11] — прокричал он звонко и напевно, раскидывая в стороны руки в золотых браслетах. — Мас миэйнли эйг — ир гэд! [12]
Разумеется, Сенас не собирался драться с ним. Даже сейчас. Даже с тем, что осталось от Старейшего Альгирдаса, господина этой земли. С нагим и безоружным мертвецом, ищущим окончательной смерти. Но Паук уже начал танец, вплетая в свою сеть подвернувшихся под руки навьев, разбрызгивая их кровь, с хрустом ломая кости. Золото на запястьях и щиколотках мешало ворожить, а не убивать. Страшный ошейник валялся в грязи, разорванный на множество звеньев. И с гневом, с ужасом видел Сенас, как дети его втягиваются в водоворот паучьей пляски, в змеиный танец, в паутину, из которой не выбраться ни живым, ни мертвецам. Поддавшись завораживающему ритму, неспособный пошевелиться, он смотрел, как сквозь кровь и боль идет к нему Паук Гвинн Брэйрэ…
Опомнился и с воем кинулся прочь из кургана.
Дети — не потеря, детей он наделает новых, потом, когда убежит достаточно далеко и спрячется в самую глубокую нору. Но что такое случилось с Пауком, с мертвым Пауком, с убитым им Пауком?.. Как же так вышло, что змеиный танец едва не втянул в себя могущественнейшего из детей ночи?! И как теперь быть?
Надеяться на то, что Гвинн Брэйрэ обязательно убьют новоявленного упыря? Все верно. Они убьют. Ведь это же их работа!
Сколь многого он не знал, прожив двадцать лет! Не знал подлинного страха. Не знал позора. Не знал слабости и стыда. И этого чувства абсолютной свободы не ведал тоже. Свободы смерти, когда нечего терять и не на что надеяться, и ничего нет впереди, а вокруг лишь враги, которых нужно уничтожить.
Это боль, но она так похожа на счастье. И ясно становится, что вкусить подлинного счастья раньше тоже не доводилось.
Только сейчас. После смерти.
Альгирдас смерчем прошелся по просторной усыпальнице, добивая тех, кто уцелел, выскользнул из тенет его танца. Крушил кости, рвал на куски мертвую плоть, остановился только тогда, когда понял: ничего, способного двигаться не осталось вокруг. Ни одного мертвеца, сохранившего целостность.
Кроме него самого, разумеется.
Когда Орнольф, готовый драться и убивать, во всеоружии, в сияющей дымке заклятий ворвался под своды упокоища, Альгирдас рассмеялся, стоя над изувеченными телами мертвецов:
— Что, рыжий, пришел на мои похороны?!
— Ты упокоил их, — изумленно проговорил Орнольф, — один, их всех… ха! — перешагивая через трупы, он пошел к Альгирдасу. — Мертвые подавились кровью конунга…
Он был уже близко и продолжал говорить, и голос его звучал весело и удивленно. Только скругленное острие меча смотрело не в пол, а в сердце Альгирдаса. И почти невидимые блики пробегали по лезвию.
— Я сложу о тебе песню, конунг Хельг Оржельссон.
— Да, — Альгирдас уже не смеялся, — ты настоящий Гвинн Брэйрэ, Касур, ворожишь даже тогда, когда все враги повержены. Вдруг да кто-то из друзей уже лишился своей тени.
Протянув руку, он коснулся острия клинка, вздрогнул, но медлил отдернуть пальцы:
— Жжет… как свечной огонек. Почти не больно. Давай договоримся, Орнольф, а? — Он легко отступил назад, так, чтобы дану пришлось сделать лишний шаг для атаки. — Я знаю: никаких разговоров с мертвяками, но с Сенасом мы все же беседовали иногда. Помнишь? А я одной с ним крови. Отпусти меня до утра. — Веселый голос посерьезнел, глаза отразили переливчатый блеск окружившей Орнольфа силы: — Эльне и Наривилас в большой опасности. Я должен спасти их.
— Почему именно ты? — отчасти Орнольф был даже благодарен Хельгу за то, что тот не стал притворяться живым. Так было легче. Намного. И одновременно сложнее. Потому что Хельг… потому что этот мертвяк не вел себя, как враг. — Я спасу их. Объясни, что нужно сделать.
— Ты не обязан помогать моей семье, — на тягучем родном языке проговорил, почти пропел Альгирдас, — ты не обязан помогать мне. …И ты не помог…
Снова сверкнули в улыбке зубы. Острые… кажется, Хельгу нравится то, чем он стал. И как похожа его речь на его же змеиную пляску, когда из плавной вязи красивых, неспешных движений выстреливают убийственные молнии атак.
Не помог.
Не успел.
— Просто позволь мне сделать это, — снова смягчился голос Паука. — Месть, Орнольф, — быстрая, как укус, и сладкая, как глоток крови… Ты же не хочешь, чтобы я погиб, не отдав долгов?
— Ты уже мертв.
— Но я еще здесь. И от тебя зависит, уйду ли я сейчас, чтобы вернуться к рассвету, или уйду навсегда. Как думаешь, Гвинн Брэйрэ смогут найти своего Паука? А если найдут, как быстро они сладят со мной? И чего это будет стоить?
— Ты не можешь ворожить.
— Да, — и Альгирдас протянул Орнольфу скованные руки, — сними это, прошу. Я вернусь к утру, рыжий. Обещаю.
Удивляясь тому, что делает, дан освободил его от браслетов.
Альгирдас, брезгливо шипя, по-кошачьи тряхнул одной ногой, затем другой, и разомкнувшиеся золотые кандалы упали на грязный пол.
— Так намного лучше, — глубоко вздохнув, он расправил плечи, — я словно заново родился. В хорошем смысле, Орнольф. Я говорю не о своей смерти.
Пройдя в глубь усыпальницы, туда, где лежало тело хозяина этого места — вполне себе порядочного мертвеца, хоть и совсем не человека, — Альгирдас принялся деловито обследовать лари и сундуки, окружавшие покойного.
— Ты что делаешь? — Орнольф не понимал себя, не понимал Хельга, не понимал вообще ничего.
— Одеваюсь, — Альгирдас покрутил в руках лежавший рядом с мертвецом боевой рог. — Этого покойника все равно как с меня лепили. Ты же помнишь: фейри хоронили в курганах Старейших… или как они называют своих конунгов? — он преспокойно натянул на себя найденные в сундуке штаны, рубашку из тонкого полотна, удобные сапоги. — И одежду им на тот свет давали отличную, чтоб навсегда, — подпоясался украшенным самоцветами поясом. — И утварь дорогую, — по полу со звоном раскатились чеканные кубки. — И оружие, — Альгирдас с особым удовольствием вынул прямо из мертвых рук длинный меч с овальной гардой, взвесил в ладонях и положил обратно. — Ты же не хочешь, рыжий, чтобы я явился туда голым…
