несколько дней, пока идет выставка? То есть я понимаю, что в идеале мы продадим сами фотографии. Но в качестве запасного варианта…
— Давай продавать кофе только на вынос. Все равно не стоит держать еду рядом с работами.
— Верно, — кивнул я, толкая красный диван мимо стойки в задний коридор, по направлению к недокухне.
— Нет-нет-нет, диван оставь. Давай поставим его в центре, как банкетку в музее.
Я жизнерадостно обежал диван и принялся толкать его обратно с другого конца. Я был спокоен. Я набирал очки на будущее. Кредит недоверия.
— Извини, что заставляю тебя этим заниматься, — пробормотала Нина, распаковывая следующее фото.
— Ничего-ничего, — выдавил я, запыхавшись, и снял со стены тяжелющее зеркало, висевшее под кропотливо просчитанным углом. — Если ты довольна, то и я…
Я не был доволен. Я был слегка ошеломлен, так как следующая огромная фотография была моя. В смысле, это была фотография меня.
— О-па, — воскликнула Рада. — Какой симпатичный! Ой, извиняюсь, я имела в виду — не в жизни, а только на… ой, господи, теперь я еще сильней извиняюсь.
— Нормально, — сказал я. — Я понял. Не беспокойся.
Я совершенно не привык смотреть на свое изображение. Мои родители не были особыми фотолюбителями, так что в мире существует где-то шесть или семь фотографий Марка Шарфа до старших классов средней школы. Примерно по одному фото в два года. Нина тоже не особенно одаривала меня артистическим вниманием, поскольку в принципе предпочитала людям здания. Даже наши туристические снимки обходились без нас самих: мы оба считали филистерством добавлять себя к чудесам света. Короче говоря, я не был готов ко встрече с собой, черно-белым и исполински раздутым, вылезающим из картонной коробки.
Нина сняла эту фотографию, вспомнил я, в конце нашей первой недели в кафе. Стена за мной, теперь заляпанная брызгами кофейной гущи, была безупречно чиста. Я позировал на фоне кассового аппарата с лицом, застывшим в самодовольном столбняке. Две стройные копии автора отражались, как у Вермеера, в моих очках.
Я посмотрелся в зеркало, которое только что приставил к стене, потом на фото, потом в зеркало, потом на фото. Оно было снято меньше трех месяцев назад, в начале июня. Я был заметно моложе.
— Ты немного бледен, — сказала Нина. — Что-то не так?
— Поправишь в «Фотошопе», — ответил я. — Слушай, я должен тебе кое-что сказать.
И я рассказал ей, неуклюже прерываясь на сноски, скобки, объяснения и оправдания. Симпатичный Марк на фотографии щурился на меня с плохо скрытой насмешкой.
— Ох, милый, — проговорила Нина. — Боюсь, я с этим не справлюсь.
— Еще как справишься, — сказал я без особого убеждения. — Она и так считает, что ты плохая дочь и вышла замуж за подозрительного персонажа. Насколько хуже все может быть?
— Гораздо хуже, — сказала Нина. — В прошлый раз, когда она отравила мне целый год, я винила ее. Теперь я буду винить тебя.
— Ну, с чисто технической точки зрения это не моя проблема, правильно? — пробурчал я.
— Ничто не твоя проблема, Марк, — сказала Нина. — Ничто.
Это замечание вызвало у меня короткую истерику, и мы начали орать друг на друга на глазах у перепуганной Рады. «Не забудь очистить ауру этого места или что ты там умеешь», — рявкнул я на нее, хлопая дверью. По версии инцидента, представленной на следующее утро Ниной, Рада после этих слов расплакалась. Честно говоря, сомневаюсь: с Нины вполне сталось бы преувеличить хрупкость Рады, чтобы пристыдить меня покрепче. В любом случае — Ки еще не приехала, а мы уже превратились в дисфункциональную семью со страдающим ребенком для полноты комплекта.
Ки Ляу прибыла в пятницу. Накануне она объявила, что ни за что не осмелится «нарушить баланс» нашей семейной жизни и потому остановится в гостинице в Мидтауне. Нина провела целый день, просеивая каждое слово этого послания в поисках секретного кода. Мидтаун мог означать как показное пускание пыли в глаза (отель «Пенинсула»), так и показной аскетизм (отель «Пенсильвания»); скорее всего ее мать просто хотела, чтобы мы поупрашивали ее остановиться у нас. Я предложил этот вариант не рассматривать и взамен пригласить ее на формальный ужин перед открытием выставки.
Так как вина за надвигающееся фиаско и так целиком лежала на мне, выбор ресторана тоже оказался за мной. Это была форменная пытка. Дешевый ресторан не подходил по понятным причинам, но экстравагантно дорогой тоже отпадал — иначе мы смотрелись бы бескультурными транжирами. Он не мог быть азиатским, так как Ки увидела бы в этом расовый подхалимаж (я почти слышал ее голос: «„Моримото“? Марк, я нёня, а не японка»). Идеальный во всех отношениях «Пер се», даже сумей я уломать Оливера добыть нам столик, также исключался, потому что весь обед превратился бы в лекцию о том, насколько и в чем именно он уступает своему калифорнийскому прототипу «Французская прачечная». «Робюшон» был слишком экспериментален, «Ле Бернардэн» — слишком консервативен.
В конце концов мой жребий пал на «Амбар», превозносимое всеми и вся новое заведение, которое строго придерживалось постулатов «Манифеста медленной еды» и всячески педалировало — или, по их выражению, «праздновало» — свежие местные ингредиенты. В данное время года это означало кабачки, тыкву, кукурузу и прочую осеннюю буколику. Шеф- владелец растил все в меню, от свиней до розмарина, на собственной ферме чуть к северу от Йонкерс. [69] Сайт «Амбара» посвящал целый абзац на первой странице извинениям за то, что ферма еще не наладила технологию производства соли. («Почему бы им не пожинать свои слезы?» — спросила Нина, дочитав надрывный текст). Тем не менее она согласилась, что это место подойдет нашим целям идеально.
Несмотря на все планирование, день поплыл брюшком вверх с самого начала. Даже раньше. Мы приехали в аэропорт «Ла Гвардиа» за двадцать минут до запланированного прибытия самолета Ки и застали ее в зале у багажной карусели, восседающей в центре небольшой крепости из чемоданов «Луи Вюиттон».
— Ах, наконец-то, — сказала она, глядя на нас поверх очков и складывая номер «Уолл-стрит Джорнал». — Когда я приезжала сюда в прошлый раз, эта газета еще была черно- белой.
Как вскоре выяснилось из неловкой беседы между матерью и дочерью, объехавшая весь мир Ки Ляу отчего-то находилась под впечатлением, что ее билет показывал час прибытия по времени Западного побережья: поэтому в разговоре с Ниной она заботливо прибавила к нему три часа. Так что к нашему появлению в семь она уже прохлаждалась в «Ла Гвардиа» с четырех двадцати.
— А почему ты не позвонила мне, когда приземлилась? — спросила озадаченная Нина.
— Нонсенс, — сказала Ки, — я не посмела бы вас тревожить.
Я промолчал, что потребовало серьезных усилий: подложенная Ки свинья по размеру могла тягаться с надувным монстром с концерта «Пинк Флойд». Первый раунд уже завершился, и Нине уже досталось — это было понятно по ее опущенным плечам и по тому, как она избегала моего взгляда, — и я сам, соответственно, подыхал от чувства вины. Ки же дефилировала к стоянке такси с триумфальной чечеточкой в поступи. Ее каблуки стучали в ритме две четверти, как кастаньеты.
Мстительно швыряя чемодан за чемоданом — все как один были искусно упакованы, с идеальным распределением веса — в грязный багажник такси, я украдкой кинул в ее сторону несколько изучающих взглядов. Ки была едва ли одета для самолета. На ней были черная юбка-карандаш и белый пиджак от Готье, который я узнал по фирменному декоративному хлястику на спине. После шестичасового полета оба предмета сверхъестественным образом оставались непомятыми. Ее монолитное каре, как обычно, образовывало подобие съемного шлема на фигурке из «Лего»; тугие, без пор щеки напоминали крашеную резину. Она выглядела потрясающе для своих пятидесяти с чем-то, но также немного закостенело: я бы никогда не променял Нинины сполохи случайной красоты на ее твердую гладкую долговечность. Уже было понятно, что Нина перейдет в зрелый возраст без такого рьяного сопротивления, и меня это радовало. Я хотел даже сказать об этом Нине, но мысль отказывалась сгущаться в осмысленный комплимент: все возможные варианты звучали как слегка завуалированное оскорбление. («Ты выглядишь старше своей матери — и это прекрасно»? Лучше не надо.)
«Медленная еда» оправдала свое название: в паузах между блюдами вырастали и рушились империи.
— Так, Ниночка, дорогая моя, — сказала Ки, соскребая вязкий фиговый соус со своей свиной отбивной и отодвигая его в противоположный угол квадратной тарелки. — Расскажи мне, какова свободная жизнь. Дай мне возможность, так сказать, опосредованно отдохнуть через тебя.
Нина, накануне закрывшая «Кольшицкий» в час тридцать ночи — влюбленная парочка за первым столом кормила друг друга кусочками пирожного, — вальяжно улыбнулась.
— Я нахожу чем заняться, — сказала она, растягивая каждый слог в манере человека, который не слышал звонка будильника месяцами. — С фотографией происходит очень много интересного.
— Да-да, — улыбнулась Ки. — По-моему, это восхитительно. Ты очень талантлива. А это чудесное кафе, в которое ты вложилась. Как у него дела? — Она решила, что ее отбивная достаточно обесфижена, и принялась нарезать ее на ровные кубики размером с игральную кость.
— Не буду врать, — ответил за Нину я. — Денег оно не печатает. Но отвечает своим целям.
— Понимаю, — кивнула Ки. — А вы не могли бы объяснить мне, на каких условиях вы сотрудничаете с его владельцем? Виктором, если я не ошибаюсь?
Я подавился бланшированным стручком гороха и перевел умоляющие глаза на Нину; она не спешила мне на помощь, садистка, так что мне пришлось продолжить разговор самому.
— Гарантированные пять процентов от прибыли через два года, — сказал я. — Ничего особенного, конечно, но и не мелочь. Нина, разумеется, вела все переговоры, у нее это блестяще получается. Извините. У меня к гортани прилипло какое-то волокно. Да. Так вот. В любом случае деньги это шальные — я не ожидал, что так выгодно продам книгу, — так что любой процент, обгоняющий инфляцию, нам подходит.
Мир моей лжи был настолько уютен, что меня охватило желание забраться в него, как на теплый пыльный чердак с игрушками, и не вылезать. Я с нетерпением ждал, чтобы Ки спросила у меня еще что-нибудь о книге. Я был готов говорить о Кольшицком часами, если это означало, что я не должен думать о «Кольшицком».
— Ах, книга. Разумеется, книга. Это чудесно. Мои поздравления, — сказала Ки и, отрывисто извинившись, вышла припудрить нос.
Когда она ушла, Нина потянулась через стол и шутливо растрепала мои волосы.
— Ты отлично держишься, — прошептала она. Я поймал ее руку возле своего уха и поцеловал в запястье.
— Все равно что-то здесь не так, — сказал я и почувствовал, как зачастил Нинин пульс. — Она не глотает наживку. У меня скоро червей не останется.
— Может, она наконец чуть-чуть расслабилась, — предположила Нина.
— Ничего подобного. Она заведена как… а-а-а, вот и она, — я отпустил руку жены и сладко улыбнулся приближающейся госпоже Ляу.
Ки выглядела более энергичной — если бы я не так хорошо ее знал, подумал бы, что нос она припудрила кокаином.
— Ниночка, — объявила она, — у меня есть для тебя прекрасная новость. — Она произнесла эту фразу с легким нажимом на «тебя», что меня припугнуло.
— Ура! — ненатурально обрадовался я. — Хорошая новость!
Как и ожидалось, Ки даже не взглянула в мою сторону.
— Я только что закончила большое дело, — продолжила она тише обычного, — и клиентка мною очень довольна. Она вице-президент в… о, Нина, ты бы видела, против какого брачного контракта мы выступали. Я от него камня на камне не оставила. Я такое ходатайство написала… Ладно, извини, не буду надоедать. Это не твоя область практики, и слава богу. Так вот, она вице-президент в «Петронас».
Ки сделала многозначительную паузу, из тембра тишины стало понятно, что «Петронас» — серьезная штука. К сожалению, раскаты от грохота оброненного имени не достигли моих ушей, так как я понятия не имел, кто или что это такое. У меня в голове слово «Петронас» почему-то хранилось рядом со словом «башни». Башни Петронас.
— Я рассказала ей о тебе. Она просто великолепна. Даже немного напоминает тебя, тот же характер. Вы обязательно найдете общий язык.
Меня менее волновал очевидный выпад, скрытый в том, что Нине в сестры по духу определили веселую разведенку, чем это безапелляционное «найдете». Я посмотрел на Нину; та
