Кофемолка

нечто под названием «Чемпион-кондитер». Пять потных мужчин тщились доделать пять многоэтажных несъедобных тортов до истечения отведенного времени. Один торт, явный фаворит жюри, назывался «Дух Нового Орлеана» и соединял в себе аллигаторов, карнавальные маски, пароходик с колесом, саксофон и поток ганаша, разносящий шоколадную дамбу.

— Что ты смотришь? — спросил я.

— Ничего.

Я подошел к ее компьютеру, закрыл окно с «Шариками», поставленными на паузу на невероятно высоком уровне, и проверил почту. Ни слова ни от Карины, ни от Иволгина, ни от несправедливо уволенной Рады, ни от наших многочисленных кредиторов. Не было даже нового спама, что вообще неслыханно: меня покинули даже мои верные корреспонденты с именами типа Леггорн Циолковский или Ескювель Б. Пендераст. Ни денег из Нигерии, ни таблеток для увеличения пениса. На секунду меня охватило идиотское чувство, что я не существую.

Я разделся и лег в постель. Нина молча предоставила мне место — откатившись и освободив нагретую половину, — направила пульт на экран и казнила суетящихся кондитеров. Она знала. Я знал, что она знала.

— Тебе Аркадий звонил? — спросил я нейтральным тоном, все еще хватаясь за клочки презумпции невиновности. На всякий случай, вдруг он не звонил. Вдруг мне удастся все рассказать самому.

— Давай спать, — сказала она.

И мы оба притворились, что спим.

Еще говорят, что изменивший супруг чувствует прилив нежности к своей обманутой половине. Вот это абсолютная правда. Решение Нины обойтись без большого разговора наполнило меня щенячьей благодарностью и даже легкой надеждой: конечно, моя жена дулась и не подпускала к себе, но ей нужно было время, чтобы отойти от нанесенного мною оскорбления. Я начал процесс покаяния с того, что сочинил Нине стишок, как в те времена, когда мы только начали встречаться. Я написал его ночью и подсунул ей утром.

Но если добру идти прахом,
А зло ждет успех,
То нет ничего круче краха,
А я круче всех.

— Интересно, — сказала Нина незаинтересованным тоном. — Оно называется in apologia, но в нем нет извинений. Более того, ты, кажется, ужасно доволен собой.

— А, — сказал я. — Но ты заметила, как твое имя закодировано в названии?

— Клянусь богом, — сказала Нина, закатив глаза. — Если бы ты принес мне цветы, это были бы нарциссы.

Меня это задело. Более того, я принял это за вызов. Я решил купить жене подарок, который она ни при каких обстоятельствах не смогла бы счесть эгоистичным. Не знаю точно как, но на следующий день я очутился в «Сакс Пятая Авеню».

До Дня благодарения оставался еще месяц, а витрины «Сакса» уже были украшены на Рождество. Объединяющей темой служил девиз «Хочу!», в котором, как, видимо, казалось авторам, крылась идеальная доза игривой дерзости. Для человека в моем положении он звучал возмутительно. Я прошелся по шумному, забитому людьми первому этажу, мельком поглядывая на ювелирные украшения и уворачиваясь от разбрызгиваемых продавщицами духов. На моем личном счете, к которому я давным-давно не прикасался, лежало около семисот долларов. Эти деньги ничего не меняли; лучше уж потратить их на что-нибудь, что доставит удовольствие Нине. Милой, непоколебимой Нине.

Обычно, в дни до «Кольшицкого», у меня не было проблем с выбором подарков для нее. Она любила фильмы Феллини и фотографии Дианы Арбюс, группу «Слитер-Кинни» и мультики Миядзаки. Более или менее целенаправленные броски в любом из этих направлений обычно срабатывали. В этом смысле «Саксу» нечего было предложить: несмотря на цветастую суету вокруг, в магазине царила сухая аура менопаузы. В любое другое время я бы сбежал отсюда куда подальше, но я был твердо настроен найти для Нины какой-нибудь предмет, кричащий: «Другая жизнь!» Платок от «Гермеса», статуэтку от «Льядро» — что-нибудь бессмертное и бессмысленное, что-то, чего мы никогда не купили бы раньше. Трата являлась самоцелью. Я жаждал подойти к прилавку — к правильной стороне прилавка, от которой при желании можно отойти, — подозвать клерка, задать пару умных вопросов и получить уважительные ответы. Для этого «Сакс» был идеален.

Я наконец присмотрел пашмину от «Барберри» за $650, с легкой голубовато-бежевой вариацией на тему их замыленной классической клеточки. Я растянул процесс покупки как только мог, пересмотрев не меньше дюжины других пашмин, хотя прекрасно знал, что возьму эту. Я даже отвлекся на полку с трехтысячными сумочками, порылся в них, зевнул, затем внезапно вернулся и взял в руки пашмину, как будто я ее только что выбрал, повинуясь внезапной тяге к клетчатому. Я постукивал пальцами по прилавку, пока клерк лет сорока заворачивал мой приз в шуршащую бумагу, и тщетно искал искру уважения в его немигающих, направленных в пол глазах.

— Не понимаю, — сказала Нина, глядя на подарок, когда я развернул его перед ней. — Что ты делаешь?

Я ожидал любой другой реакции, но не этой.

— Я… вот, решил купить тебе. Думал, понравится. Ты последнее время увлекаешься шалями.

— А, — сказала Нина, уронив пашмину на кровать. — Она слишком теплая для места, куда я еду.

— Ты часом не в Куала-Лумпур собралась?

Это прозвучало как бульварный роман, читаемый вслух. Настоящие живые люди, люди, которых я знал, не боролись с поворотами сюжета, где фигурировала Малайзия. Я испытал сильнейшее желание проснуться, выбраться из этого фантастического измерения, в которое мы себя ввинтили. Переродиться в пешку с четко обозначенным начальником, зарплатой два раза в месяц и прилагаемыми к ней Дилбертианскими дилеммами. [86] Что угодно, кроме этой мыльной оперы банкротства, измен, сорванного шантажа и внутрисемейных растрат. Этой дурацкой бури в чашке эспрессо.

Нина улыбнулась мне, олицетворение строгой доброжелательности. Как мать, вежливо информирующая сына, что он наказан.

— Я задумывалась об этом, — сказала она.

— Насколько серьезно?

— Довольно серьезно. Только об этом и думала, — Нина вздохнула. — Ни минуты не проходит, чтобы я сама с собой не спорила, ехать мне или нет.

— Что говорит твой оппонент?

— Все бросить. Сдаться и сбежать.

— Пожалуйста… не надо, — я беспомощно погладил пашмину, которая свернулась между нами, как пушистый персонаж из мультфильмов Миядзаки. Кацуко, учуяв родственную душу, прыгнула на кровать и примостилась рядом.

— Брысь, — шикнула Нина. — Марк, я должна тебе что-то сказать.

О боже, подумал я. Вот оно: сейчас она признается, что спит с Кайлом. Скорее всего, уже несколько месяцев. Прямо у меня под носом. Неудивительно, что она все так спокойно восприняла.

— Ты спрашивал, почему дивиденды из инвестиционного фонда так сильно уменьшились. Так вот: потому что в нем ничего не осталось.

Я был настолько захвачен порывом ревности, что ее слова еле проникли через алый туман: почему она говорит о деньгах?

— Ты меня слышишь? — спросила она громче.

— Почему? — спросил я, просто чтобы что-то спросить. Это было похоже на вопрос, который люди обычно задают в таких ситуациях.

Нина вздохнула:

— Потому, Марк, потому.

— Понятно, — сказал я. Что-то здесь не складывалось; мне казалось, что я вот-вот сформулирую, что именно, но мысль выскальзывала у меня из рук, выскальзывала, выскальзывала, как крыса с намыленным хвостом. Секунду. Понял.

— Но дивиденды не уменьшались вплоть до пары последних чеков.

Нина вытерла слезу таким быстрым и точным жестом, что казалось, будто она легонько ударила себя по лицу.

— Потому что Ки добавляла туда деньги. Пока… ну, пока ты не пригласил ее сюда посмотреть на кафе. И она увидела, что я устроила в нем выставку. Можешь догадаться, что за этим последовало.

— Но почему?

— Почему она давала нам деньги или почему перестала?

— И то и другое.

— У нее своя логика.

Я вспомнил вечер ужина с Ки. «Расскажи мне про беззаботную жизнь». Как моя жена внезапно не смогла подыграть моей болтовне о нашей «небольшой инвестиции». Сколько же ей потребовалось усилий, чтобы не уронить маску… и после этого выставка. Закрытая дверь и открытые краны. Серое лицо Нины, выходящей из ванной.

— То есть…

— То есть — это все. У нас ничего нет. Даже квартиры. Одна половина принадлежит теперь маме. Другую ты так умно перезаложил. И кстати, поздравляю, я сверилась с «Америмортом»: наша ипотека будет стоить двенадцать процентов в год начиная с 2008-го. Мы не сможем даже покрыть ежемесячные платежи. Только Ки сможет. И покроет.

— Я не понимаю, — пробормотал я. — Я не понимаю. Я не… Подожди. Все наше… дело… вся эта независимость, настоящий труд, лучше-быть-волом. Это все… — ко мне вернулась способность составлять фразы, — продолжалось, пока твоя мать позволяла этому продолжаться?

— Более-менее, — сказала Нина голосом маленькой девочки.

Пашмина за 650 долларов молча издевалась надо мной — на самом деле 702,85 с налогом. Я отпихнул ее прочь, с третьей попытки.

— Ну, это уже нуарное кино какое-то.