дождем. Луна выходила со стороны Иерихона и шла за ним по пятам. Он поднимался по каменным ступенькам, и женщина, большая и мягкая, открывала дверь еще до того, как он брался за ручку; куда он ходил, откуда возвращался, она понятия не имела, ни о чем не спрашивала, раздевала его, мыла и вытирала, кормила и стелила постель; и только тогда, погружаясь в тепло перин, он начинал дрожать, и луна погружалась в это тепло вместе с ним…
— Извините, сэр…
— Извините, сэр, я опять увлекся, я признаю.
— Гурвиц, сэр. Еще раз прошу прощения.
— Айвор Стивен, сэр. Стивен Гурвиц. Я извиняюсь, увлекся.
— Да, господин полковник.
— Хорошо, сэр.
— Совершенно верно, сэр, я немного устал — уже три недели я день и ночь занимаюсь этим делом, стремление докопаться до самой сути не дает мне покоя, я стараюсь не упустить ничего, ни малейшей детали, сотни раз я побывал у него в доме, прошел весь 'маршрут измены' вдоль и поперек, а там, где каких-то звеньев недоставало, я восстанавливал их силой своего воображения, потому что хотел во что бы то ни стало понять эту измену с самого начала и до самого конца.
— Нет, господин полковник, нет и нет, тысячу раз нет. Будь он араб, индиец или непалец, я бы вел себя точно так же; всюду, где простирается наша империя, мне было бы важно понять и докопаться до сути. Однако я опасаюсь, что суд будет скорым, — господин Мани, в принципе, признает свою вину, не отпирается, обвинение, не сомневайтесь, будет сечь, как бритва, подполковник Кипор, майор Джахавалла для себя уже все решили, да и вы, господин полковник, когда увидите, сколько документов он передал врагу, и каких документов, придете в ужас…
— Да, конечно, сэр, список подшит, он перед вами; он собственноручно вел учет, брал расписку в получении каждой бумаги, кроме того, мы проверили и с той стороны, у нас, господин полковник, — но это наш маленький секрет — есть там свой человек, англичанин, который еще с конца прошлого века выдает себя за немца и оказывает Соединенному Королевству разного рода небольшие услуги.
— Вот он, сэр, только я не ручаюсь, что здесь все записано в том порядке, в котором он доставлял это туркам. План форсирования Иордана Двадцать вторым полком и его боевых действий в Трансиордании, дата — 3 января 1918 года; список больных и раненых по бригаде за неделю с 30 декабря 1917 по 6 января 1918 года; рапорт о нарушениях дисциплины в Третьем батальоне, третья неделя января, за подписью капитана Смога…
— Было много жалоб, сэр. График отпусков по дивизии с 30 декабря 1917-го по 6 января 1918 года; проект оперативного плана штурма Дамаска за подписью майора Шлосса от 26 января 1918 года; список гостей на приеме у губернатора Иерусалима по случаю освобождения города, 30 января; два снимка с автографом генерала Алленби, без дат; накладная на продукты, отгруженные австралийцам Пятому батальону; черновик письма подполковника Кипора жене.
— К сожалению, господин полковник, есть еще, и немало. Инструкции по стрельбе из пушки типа Ф-4, без даты и без подписи; просьба о поставке дополнительных боеприпасов; фотография молодой женщины на Виа-Долороза, личность не опознана, скорее всего проститутка; карта Иерихона с обозначением огневых точек на 3 февраля 1918 года. Как раз эти бастионы были захвачены турками во время злосчастного боя в Трансиордании в начале месяца — немецкий офицер считал залпы, он знал, сколько у нас снарядов и, когда они кончились, дал команду: 'На штурм!' Там пало сто пятьдесят солдат, но австралийские командиры больше сожалели о пушках, они были совсем новенькими, и скоро таких не получишь.
— Да, все это он нашел в корзинах с мусором.
— Да, скандал уже был, и очень большой, нескольких офицеров отдали под суд, разработаны новые инструкции, был срочно вызван офицер спецслужбы из Каира, он сидит у нас уже где-то с неделю. Завтра, когда побываете с генералом в штабе, увидите сами: в корзинах для мусора нет ни одной бумажки, они просто сверкают; выделен специальный сержант, который вместе с двумя солдатами целыми днями только тем и занимается, что сжигает мусор; возле церкви на Русском подворье вечно вьется дымок, его видно даже сейчас, когда распогодилось, прямо из вашего окна; видно, между прочим, и одного из этих черных воронов, которые наверняка знают о вашем приезде, приезде председателя суда — откуда не спрашивайте; знают и о том, что я явился к вам с докладом.
— Да, сэр.
— Да, сэр.
— Вон там, сэр, если сможете разглядеть.
— Черное пятно, сэр, именно черное пятно; эти черные пятна неотступно следуют за мной третью неделю, потому что знают — опасность
приближается, петля затягивается на шее. У меня уже побывали два их ходока: старенький адвокат и судебный писарь, который умеет связать пару слов по-английски, они попросили устав военного суда, я им сразу же выдал книгу и отвел место в комнате, они просидели целый день, разбирая по косточкам каждое слово, каждую запятую, словно это Талмуд.[52] Я принес им чай, но они ни к чему не притронулись; к концу дня, усталые и побледневшие, они вернули мне книгу, держа ее осторожно, кончиками пальцев, словно в ней уже заложена смерть, как бы складная виселица, печально покачали головами, переглянулись и стали спрашивать, не знаю ли я некое семейство Гурвиц в Лондоне, а когда я ответил отрицательно, то начали перебирать Гурвицев во всем мире, ища таких, которых я готов был признать своими родственниками, и они могли бы передать от них привет; потом, так и не найдя, повздыхали и изменили тактику: этот Мани сумасшедший, принялись нашептывать они, разве пристало великой Британии заниматься всякими сумасшедшими, вот и отец его сам наложил на себя руки, может, смилостивитесь? Но я, господин полковник, посмотрел им прямо в глаза и твердо сказал: 'Вы ведь прекрасно знаете, что он не сумасшедший'.
— Нет, сэр, в нем нет и той малой толики безумия, которая кроется за всякой рассудочностью и вдруг проступает, как кисловатый запах в жарко протопленной комнате. Ни в коем случае. В нем нет даже зародыша помешательства, которое может в конечном счете свести человека с пути. Он абсолютно в здравом уме, господин полковник, и чтобы не творилось у него в душе, рассудка и воли он не потерял и полностью властен над своими словами и над своими поступками — говорит точно, что хочет, чего не хочет — не говорит; я, например, знаю, что он готовит большую политическую речь, с которой он хочет обратиться, но не к нам, а к присутствующим в зале и журналистам, ибо он из тех, которые любят, чтобы аудитория была побольше и слушали бы их затаив дыхание. Он рассчитывает, что я вначале скажу все, что мне положено, а потом он встанет и произнесет речь, которая потрясет Иерусалим, потому что все будут знать, что он после этого взойдет на эшафот. И я уверен, что именно ради этого ноги привели его прямо к заставе солдат Ольстера, хотя он мог без труда обойти ее и справа и слева; ему было мало арабов, которые слушали его по приказу турок, он хотел, чтобы его услыхал весь Иерусалим.
— В этом все дело, сэр. Наверняка я ничего не знаю, но я чувствую, как он затачивает свой отравленный кинжал; я пытался из него хоть что-нибудь вытянуть, но мне, по сути, ничего не удалось. Черновик своей речи он написал на иврите, а когда я попытался наложить руку на эти бумаги, он просто- напросто проглотил их, и теперь речь существует только в его мозгу.
— Вы увидите его завтра, и даже если вам покажется, что он внимательно следит за происходящим, не верьте — он будет думать только над речью, в которой наверняка попытается представить эту землю как вечное и великое поле боя, грозящее великими бедствиями; он будет говорить о тысячах и тысячах, которых здесь еще нет, но которые, как саранча, в какой-то миг поднимутся из пустыни, совершат перелет и сядут на эту землю. На самом же деле, если вы посмотрите вокруг, господин полковник, то увидите одно запустение и жалкую горстку людей. Я говорил ему: 'Бросьте, возьмите адвоката, который расскажет о вашем детстве, о том, что вы выросли без отца. Вас ведь повесят, и, разглагольствуя о политике, вы только затягиваете петлю на своей шее'. В ответ он только невозмутимо улыбался — хомо политикус в своей политической безмятежности. Да, его действиями руководит политика, но я знаю, и это не дает мне покоя, что есть тут что-то еще, он будто бы мстит кому-то далекому, а политика — это только навязчивая идея, завладевшая им.
— Очень здравая мысль, она приходила и мне в голову, сэр. Как-то раз я приказал оставить в его камере на ночь веревку, а в потолок, как бы невзначай, вбили крюк; охранникам я велел не обращать на
