не понял. Я глядел на саквояжи, на вороную лошадь, выглядевшую очень солидно, на одинокого седока под черным верхом, и должен тебе сказать, что он был тогда совсем не похож на человека, непреодолимо влекомого к концу, который ожидает нас всех, наоборот, его будто отбрасывало к начальной точке, а ночью…
— Нет. А ночью…
— Да. А ночью Линка написала вам первое письмо, однако я запретил посылать его, поскольку не хотел пугать вас и все еще колебался,
— Может, в последний момент все отменить, но тут уже заупрямилась Линка — ведь ты ее знаешь: она-де пообещала этому доктору, который уже держит путь на восток; тут я перепугался — а вдруг она еще надумает ехать сама — и сдался окончательно. Утром мы пошли по магазинам, чтобы присмотреть дорожные наряды вместо платьев с кружевами, которые мы собирались ей покупать; мы приобрели пыльники вроде того, какой был на кучере, пробковые шлемы от солнца, тонкие шелковые платки, чтоб защищать лицо от пыли; тот лоскуток, который болтается у меня на шее — это остаток такого платка, а в час, когда порядочные евреи читают послеполуденную молитву, мы сели в поезд на Женеву. Утром, на берегу озера, Линка написала вам второе письмо, но я запретил посылать и его, так как до сих пор не был уверен, а вечером поезд уже уносил нас дальше, на юго-восток, в Лугано. Туда мы прибыли в субботу утром, времени до следующего поезда у нас было много, мы наняли карету, чтобы осмотреть город, заехали и в пансионат фрау Липман, сначала зашли, так сказать, инкогнито, в своих европейских дорожных костюмах, и нашему взору предстали религиозные молодцы, одетые строго и празднично — по-субботнему, они только что закончили утреннюю молитву и теперь собрались в холле в ожидании трапезы, которая вдохновит их на поиск невест. Потом мы назвались фрау Липман, которая пришла в страшное негодование, узнав, что мы отменяем заказ, она объявила, что не вернет ни франка из задатка, который ты ей выслал, и даже не хотела передавать нам твое письмо, ожидавшее нас, однако Линка, обаятельно улыбаясь, быстро выцыганила его у нее, и мы сели читать твое отеческое послание, изучили его вдоль и поперек, обсудили каждое слово — почему ты написал так и не написал иначе, потом мы поблагодарили Бога за то, что кара в виде этого пансионата нас миновала, еще покатались по этому милому городку, а вечером сели в спальный вагон поезда на Милан. В купе теперь уже я написал вам первое письмо, но и его положил в карман, не решаясь вас волновать. В Милан мы приехали в воскресенье утром, он встретил нас пасмурным небом и то и дело срывающимся сильным дождем; шумные толпы итальянцев, звон колоколов, все рестораны закрыты; месса в большом соборе, куда мы забрели спрятаться от дождя, время от времени мы вместе со всеми вставали и били поклоны, но облатками их не причащались. Много мы в Милане не посмотрели, потому что боялись пропустить поезд на Венецию. В вагоне мы познакомились с одним немцем, и знакомство оказалось очень полезным: он, человек очень образованный и даже пишущий, прекрасно знал Венецию, бывал там каждый год и со знанием дела рассказывал нам о ее чудных достопримечательностях. Наш попутчик дал нам много полезных советов, но и до смерти напугал: по его словам, в конце лета там свирепствует эпидемия, которую городские власти пытаются скрыть; он взял с нас слово, что мы не будем пить сырой воды и ни в коем случае не будем есть немытых фруктов. В конце концов я был готов остановить поезд, выскочить и бежать без оглядки назад, куда угодно — даже в пансионат фрау Липман, лишь бы она сжалилась и приняла нас.
— Да, опять страх, опять сомнения, опять желание отступить, махнуть на все рукой, смириться с тем, что все было лишь фантазией, сном, который рассеялся. Но когда мы, усталые, еще нетвердо стоящие па ногах после долгого пребывания в поезде, вышли из вокзала на Гранд Канале и увидели мраморные дворцы, словно висящие в воздухе над затхлой водой, величайшие произведения искусства, балансирующие на узких перемычках над смердящими каналами, замшелые ступени величественных лестниц, мы со всей остротой ощутили, каких высот может достичь человек, сколь силен его дух; сердце защемило от жалости и любви к человечеству, перенесшему столько мук, войн, эпидемий, и мы наяву погрузились в сон, потому что Венеция — это сон наяву.
— Да… Да…
— Да… Мы, конечно, вспомнили… оба, одновременно…
— Да… Вы тоже… Конечно… Все правильно.
— Дед настоял? Какое свободомыслие! Очень оригинально!
— Да… Получилось, что мы как бы шли по вашим стопам… Не задаваясь целью… может быть, инстинктивно…
— Тридцать лет назад? Погоди, значит, это был 1869 год? Мы пытались представить себе, как вы выглядели. Ты, отец, был тогда еще, конечно, в лапсердаке? Черный еврей в черной гондоле, ха-ха…
— И мама, совсем еще молодая… Наверное, была похожа на Линку…
— Тридцать лет… Я думал, глядя на воду, может, где-то здесь я и был зачат, а, отец?
— Мы писали… Каждый день по письму…
— За собором Сан-Марко, 'Отель дель Рома'.
— Конечно, две комнаты, причем, каждая с хорошенький зал… А убранство!
— Тысячу лиретт в день…
— Переведи это в…
— Да, с шиком. Никто не хотел верить, что Линка еврейка, все удивлялись…
— Очень тепло…
— И в помине не было, все оказалось плодом его воображения, ведь он писатель. Как-то утром, катаясь по каналам, мы видели его на катерке, прошедшем мимо, мы рассмеялись и Линка крикнула: 'Где же ваша эпидемия?'
— Конечно, вели себя осторожно: воду не пили — только вино; чтобы утолить жажду, заказывали чай, ждали, пока он остынет, сидя в кафе на берегу моря, которое тянуло к городу свои пальцы в ажурных кольцах, — вот-вот опутает нас, затянет и поглотит. В последний вечер мы пошли в порт, посмотреть на судно Мани: существует ли оно вообще, и увидели его как раз в тот момент, когда оно входило в гавань, — маленькое и легонькое, с парусом на подмогу машине. Мне стало страшно — такое оно было утлое, но Линка пришла в восторг, говорила без умолку, как пьяная, а потом потребовала, чтобы мы пошли в рыбный ресторан есть их морскую живность…
— Живность… Улитки… Нечто вроде морских кузнечиков, жаренных в масле…
— Нас охватило какое-то странное чувство… Казалось, сейчас все можно… Может быть, от волнения — не знаю… Мякоть розоватой улитки, которую надо высосать…
— Наверное, боялись, что сгинем в морских пучинах, так и не попробовав этих «гойских» червяков и моллюсков.[65]
— Отварные, жареные… Ты же был…
— Не думаю. Мы съели все, а наутро встали пораньше, собрались и поехали сразу в порт — боялись, как бы кто не занял наши каюты. Развесив вещи в узких шкафах, мы опять сошли на берег. Только теперь, когда я знал, что ты уже не в силах остановить нас, я послал вам первую телеграмму и позволил Линке отправить письма. Потом мы вернулись на корабль и стали гулять по палубе в ожидании доктора Мани, но его все не было и не было. Проходили египтяне, греки, турки, прошла английская пара, потом группа русских монахов, а он все не появлялся, как будто он нам приснился. Я опять порядком перепугался. Что я делаю? Куда я тащу ее? Но Линка не теряла надежды даже когда стали сгущаться сумерки, даже когда корабль глухо заурчал и подняли парус. Тогда-то и выкатила на причал карета, которую мы последний раз видели в Базеле ночью, багажа стало еще больше, кучер был без шапки и без плаща, в одной рубахе, борода всклокочена, чем-то явно смущен, взволнован, сойдя с козел, он то и дело щелкал кнутом. Наш доктор Мани был в белом костюме, с непокрытой головой, шляпа свешивается на ленточке с плеча, выглядит посвежевшим и полным сил, подзывает носильщиков, велит разбирать багаж. Мы кричим ему с палубы, он приветственно машет шляпой в ответ, а носильщики и матросы набрасываются на карету, время поджимает, чемодан за чемоданом исчезает в недрах корабля, а конюх-швейцарец все еще негодует и спорит о чем-то с Мани, который размахивает перед его носом какой-то маленькой черной книжечкой; мы не можем понять причину возмущения кучера, который все это время не отпускает поводьев лошади, беспокойно переступающей с ноги на ногу, но вот мы видим, как матросы-греки отталкивают его, распрягают лошадь, накидывают ей на голову серый мешок и, весело гикая, шаг за шагом затаскивают на корабль под дружные понукания окружающих. Мани поднимается вслед, убирают сходни, и судно,
