Игорь Изборцев
ВСЕГО ЛИШЬ ПЕПЕЛ
(Лк. 8, 9)
Ветер сдувал пепел в озеро. Мельчайшие его частицы кружились над поверхностью, завивались в вихри, словно справляя древний обряд гадателей-туфрамантов, и медленно опускались в воду. Когда порывы ветра достигали особенной силы, зеркальная гладь озера мутнела, приобретая серый оттенок. Но вскоре очищалась, и озеро свободным от пепла зраком опять всматривалось в небо. А отяжелевший прах погружался в придонные глубины. Если ветер вдруг затихал, сидящий у пепелища человек вставал и начинал ворошить его лопатой, вздымая в воздух серые облака пепла. Но в безветрии они не улетали далее нескольких метров и лишь заставляли человека надсадно кашлять. И тогда он призывал ветер. Зов его был подобен парящему в бездне эху; он кричал так, будто дело касалось чего-то самого важного, и предмет его безпокойства являлся единственным в мире сокровищем, а не всего лишь пеплом, прахом под ногами…
* * *
Я мечтаю о вещах, которых никогда не было,
и я говорю: «Почему нет?»
Свою новую должность Василий Петрович Пузынёв любил мучительной и, как казалось ему, неразделенной любовью. Продвижения по службе он ожидал несколько лет и уж перестал надеяться. Но наступил 1996 год, его наконец-то повысили в звании и назначили милицейским начальником. По справедливости сказать, не самым большим в городе, но всё же заметным. Это было время, когда люди уже научились жить ярче и интересней, чем в эпоху восьмидесятых. Недостижимое прежде становилось реальностью: и просторные дома, и иностранные машины, и отдых среди пальм на побережьях океанов. Доселе Василий Петрович о таком мог только мечтать, теперь же пришла пора его мечтам сбываться...
Не все складывалось гладко, но, как говаривал дед Василия Петровича, Николай Дорофеевич Пузынёв, коли хочешь есть сладкое, учись терпеть горькое. Василий Петрович умел терпеть. И воля к победе у него имелась. Немаловажная деталь, ведь, как выражался все тот же дед Коля, была бы твердая воля — и гора превратится в поле. Именно в это поле и прорывался Василий Петрович, не стесняя себя в средствах.
Супруга его, Ангелина Ивановна, женщина тихая, придавленная тяжелой пятой мужнина характера, все чаще плакала украдкой и бледнела лицом, заслышав шаги Василия Петровича. Они по-прежнему жили в старой трехкомнатной хрущевке, где всё, невзирая на скромность быта, было ей безконечно дорого. И подаренная на свадьбу фарфоровая пастушка в серванте, и притулившийся на шкафу хрустальный орел, и даже портрет седобородого Николая Дорофеевича над обеденным столом. Василий Петрович же день ото дня укреплялся в ненависти к этим убогим, как думалось ему теперь, стенам.
Как-то за поздним ужином он в очередной раз делился с женой своими планами на будущее.
— Ничего, недолго осталось, — бурчал, отправляя в рот приготовленные Ангелиной Ивановной бараньи тефтельки, — скоро заживем. Еще завидовать нам будут.
— Вася, может быть, ну его? Разве нам тут плохо? — спросила Ангелина Ивановна, виновато пряча глаза. — Вон Гусевы вообще в двушке живут и детей у них двое, а у нас Юрочка один.
— Ты как пенсионерка рассуждаешь, — Василий Петрович взглянул на жену: та все еще сохраняла миловидность и, хотя полнота несколько скрадывала прежнюю миниатюрность фигуры, но отнюдь не портила, напротив — даже привлекала. И откуда, скажuте, эта свойственная старости косность мысли?
— Да что Гусевы? — рассердился он. — Жлобы они. Петька Гусев как был майором, так и помрет. А я, как ты помнишь, теперь подполковник. Начальник! И все, хватит! — Василий Петрович отодвинул тарелку, резко встал… и оказался лицом к лицу с Николаем Дорофеевичем, железным своим естеством буквально выпирающим из висящего на стене фотографического портрета. Пузынёв старший непреклонным крестьянским взглядом гвоздил прямо в лоб и Василий Петрович, дрогнув, отступил.
— Всё равно будет по-моему, — обронил он, покидая кухню.
Истекающий в телевизоре красноречием вальяжный тележурналист Киселев раздражал, и Василий Петрович
