из четырех Софийских, весь был облеплен лесами. Люди на лесах делали что-то странное. Брали в горсть коричневую глину и бросали ее на белые, кое-где уже украшенные орнаментом стены. Словно штукатурили их таким необычным способом. Для меня сразу же освободили место на лесах, и я тоже принялся за работу. Брал легкую, как пух, глину — не глину даже, а чудесную, как манна, землю — и бросал ее на стену. Земля сразу же прилипала к стене, и покрытый участок надо было разглаживать руками. Удивительно приятно было прикасаться к этой сухой, теплой, послушной массе. Трудно было понять, почему она не осыпается. Под руками поверхность становилась ровной, оставляя на себе отпечатки пальцев и ладоней. Я заметил, что остальные кладут в эту глину перья, соломинки, стебли травы. Стены словно обрастали телом — живым, чутким, нежным. Мне вдруг стало хорошо от мысли, что мы строим такую красивую церковь, и что работа идет быстро и споро, и что до темноты еще много времени, и что я, наконец, попал туда, где и должен был быть с самого начала.
