чуточку более жилой, в основном за счет прочно поселившегося тут запаха табачного дыма и разбросанных повсюду книг и каких-то бумаг. На журнальном столике мерцал экраном включенный ноутбук, включенный телевизор едва слышно бормотал что-то политическое. В самом деле, теперь Игорю Георгиевичу ни к чему торчать ночами в университете, надо же где-то время проводить, почему бы не дома?
— Вытрись, Чернова, с тебя течет. — Стоило мне перешагнуть порог и снять туфли, как в меня полетело полотенце.
Я испуганно улыбнулась в ответ — с чего бы такая забота? С меня правда капало, на улице поливал дождь, да еще с таким ветром, что никакой зонт не спасал, его просто выворачивало из рук. Ну и видок у меня теперь был соответствующий, крыса мокрая, да и только.
— Чай будешь? — Сегодня Давлетьяров не уставал меня поражать.
— Нет, спасибо, — выдавила я.
— Ах да, я забыл, у меня в гостях ты предпочитаешь коньяк, — не упустил он возможности подпустить шпильку. — Прости, чего нет, того нет.
Пройдя в комнату, я остановилась в нерешительности. Садиться в мокрых джинсах на диван не хотелось, стоять столбом было глупо. Наконец я нашла выход и примостилась у окна, делая вид, что меня страшно интересует происходящее снаружи стихийное бедствие.
— Чернова, — окликнул сзади Игорь Георгиевич. — Судя по загадочно-идиотическому выражению твоего лица, у тебя опять что-то случилось. Желаешь излиться?
— Желаю, — буркнула я. — Только ничего не случилось. То есть случилось, но не сейчас.
— Ничего не понимаю, Чернова. — Игорь Георгиевич устроился в кресле, закинув ногу на ногу, и воззрился на меня скептически. — Попробуй изложить последовательно.
— Попробую, — заверила я. — Знаете, Игорь Георгиевич, я, кажется, поняла, в чем дело… то есть, что происходит…
— Не путай причину и следствие, Чернова, — отрезал Давлетьяров. — Все-таки 'в чем дело' или 'что происходит'? Определись!
— Определюсь, если вы мне дадите хоть слово сказать! — разозлилась я. Игорь Георгиевич изобразил лицом внимание, а я забыла, с чего хотела начать. — В общем… ну, помните, еще в «Дубках» мы говорили о том, что странное что-то происходит? И, главное, непонятно, почему! Вот… я вроде поняла, что к чему…
— Ну-ну, очень любопытно! — вздернул подбородок Игорь Георгиевич. — Очередное дело великой сыщицы Черновой… Слушаю тебя внимательно.
— Одним словом, все началось… давно, в общем. — Я отвернулась и вжала голову в плечи, опасаясь, что за следующую фразу Давлетьяров чем-нибудь в меня швырнет. — После того, как погибла ваша жена…
За моей спиной царило молчание, то ли гневное, то ли изумленное. Потом послышалось чирканье зажигалки.
— Откуда тебе об этом известно? — вполне ровным тоном спросил Давлетьяров. Если бы я знала его чуть похуже, могла бы решить, что он — само спокойствие.
— Про жену?.. — Я замялась. — Ну… Игорь Георгиевич, я, правда, нечаянно… когда вы меня послали сюда за этими папками… в общем, фотографии сами высыпались, и одна была подписана…
— А ты не удержалась и сунула в них свой нос. — Голос у него был по-прежнему ровный, но оборачиваться мне не хотелось. — Что дальше?
— Ну а дальше оно как-то само собой сложилось, — покаялась я. — Эмма Германовна…
— Давно пора уволить эту ходячую сплетню, — сквозь зубы пообещал Давлетьяров. — Эмма выболтала тебе все, что знала, а знала она не так уж мало, так, Чернова?
— Угу… — кивнула я. Может, зря я затеяла этот разговор? — Игорь Георгиевич, можно, я расскажу, а потом вы меня за все сразу отругаете? А то я путаюсь…
— Перед такой угрозой вынужден капитулировать, — хмыкнул он. — Путаницы в твоем исполнении я не перенесу. Валяй, Чернова, рассказывай.
И я начала рассказывать.
Все мои выводы были, если честно, вилами на воде писаны, и основывались исключительно на моих догадках и кое-каких наблюдениях. Вот сложилось у меня такое впечатление: Лариса Романовна хоть и демонстрирует всячески свою заботу о бывшем зяте, но, тем не менее, его недолюбливает. Зачем тогда она пресекла несколько лет назад неприятные разговоры о том, что в смерти Лиды виноват именно он? Для чего ей это понадобилось? Я долго не могла этого понять, пока меня не озарило вдруг: да для того же, чтобы сделать ему еще больнее! Она достаточно хорошо знала Игоря Георгиевича, чтобы понять: если о его вине, реальной ли, мнимой, ему будут постоянно напоминать, он сможет признаться самому себе, сказать, 'да, я виноват', и жить дальше без особых терзаний. А вот если, наоборот, уверять всех и каждого, и его в том числе, что ни в чем он не виноват, а всему виной глупость Лиды, отправившейся одной ночью через пустырь… Давлетьяров из тех, кому проще признать свою вину, чем спрятаться за чью-то спину, пусть даже этот кто-то полностью их оправдывает. Оправдывает — да незаслуженно, вот в чем дело. Думаю, ему это было, как острый нож, и Лариса Романовна прекрасно это понимала. Зачем она это делала? Надо полагать, из чувства мести, не могла же она быть в самом деле уверена, что вины Игоря Георгиевича во всем этом совсем нет! Как раз наоборот… Она хотела заставить его жить с чувством вины — и ей это, похоже, удалось.
Судя по гробовому молчанию за спиной, я угадала-таки.
А вот дальше я вступала на совсем уж скользкий путь догадок. Тут никаких подтверждений, даже косвенных, не было, но все-таки…
Когда впервые зашли речи о проекте «Демиург» и об участии в нем Давлетьярова, Лариса Романовна неспроста этим заинтересовалась. К тому времени она была очень опытным магом, пусть не из самых сильных. Она интересовалась последними разработками, знала множество последних теорий, другое дело, что не всегда это афишировала. Одним словом, она примерно представляла, чем может кончиться эксперимент в случае неудачи. Представляла — и сделала все, чтобы уговорить Давлетьярова участвовать в нем. Он ведь сам мне рассказывал, как она его убеждала. Что-что, а это она делать умела…
После эксперимента Лариса Романовна, полагаю, была весьма довольна собой. Погибни Игорь Георгиевич, надо думать, она была бы не так удовлетворена. А вот наблюдать, как человек, смыслом своей жизни сделавший работу, по крохам восстанавливает свои способности, зная при этом, что в полную силу ему не работать никогда, — это, должно быть, являлось для нее изысканным удовольствием. Да притом обращаться с ним, как с пострадавшим, зная, как это выводит Давлетьярова из себя. Я отлично помню: все преподаватели вели себя с ним, как с тяжелобольным, которого нельзя раздражать, выводить из себя, вообще напоминать о происшедшем… Словом, для него был устроен маленький персональный ад.
Дальше — больше. Печальной памяти Лодыгин взялся искать новых кандидатов на участие в проекте. Марину Рогачеву Давлетьярову немыслимыми усилиями удалось выставить из университета, а вот со мной этот фокус не прошел. Похоже, по части упрямства я могла с ним потягаться. И вот тут Лариса Романовна получила новый инструмент: должно быть, ей приятно было наблюдать за тем, как Давлетьяров из последних сил пытается помешать Лодыгину, но ничего у него не выходит. Теперь я уже не уверена, что никто не знал о подмене Давлетьяровым умершего Лодыгина. Вполне вероятно, Лариса Романовна догадалась, пусть и не сразу, — я помню, первое время после мнимых похорон Игоря Георгиевича она ходила потерянная (еще бы, так легко отделался!), а потом вдруг повеселела.
На полигоне, правда, стало не до веселья. Должно быть, расчет был на то, что я или погибну, или начисто лишусь способностей, и тогда Давлетьяров получит очередную причину себя ненавидеть — как же, не смог отговорить глупую девчонку! — но этот расчет не оправдался. Вместо меня чуть не погиб сам Давлетьяров. Правда, он оказался чрезвычайно живуч и выкарабкался во второй раз, но — вот уж бальзам на душу Ларисе Романовне, — на сей раз лишился магических способностей окончательно.
Она, как и я, ездила к нему в санаторий. Только я пыталась вести себя так, будто ничего не произошло, а она, наоборот, растравляла свежие раны. Убеждала Игоря Георгиевича бросить все это, — университет, магию, — из-за чего он лишился нормальной жизни и здоровья, уговаривала жить в свое удовольствие, влачить этакое растительное существование, все равно в университете жизнь ушла далеко вперед, что ж теперь… Выставляла, одним словом, совершенно никчемным человеком, и делала это умело.
