– Да ты только примерь! Ну чего боишься? Примерь скорее!
Оплечье красоты невиданной: на золотых пластинах, нежно раскрашенных по эмали в изумруд и синь, сидели птицы у древа жизни.
Рука Ольги невольно потянулась приложить оплечье к груди, полюбоваться, как станет выглядеть.
И вдруг Лаврентий набросился. Рот слюнявый, расквашенный, глаза юродивого…
Она задохнулась от неожиданности, гадливости, ударила его по лицу ожерельем, убежала, плача, к соседям, рассказала им обо всем… И вот эта страшная встреча с Тимофеем…
Да, он вправе, вправе не верить ей, подлой!
Ольга уткнулась лицом в пол и зарыдала.
Только теперь она поняла, как свята и верна Тимофеева любовь, как не ценила она ее… Пусть он безмолвник, а кому она, Ольга, более, чем ему, надобна?
Она вспомнила его жениховский подарок – заставку, что с таким пренебрежением сунула за божницу, и сердце заныло еще сильнее: не умела ценить, ни во что ставила его…
А теперь не поверит… Лучше б убил или хоть ударил – легче б стало.
Как, как убедить его, что соблюла верность? Может, пойти к владыке, броситься в ноги и признаться во всем, чтобы наказал ее, но и вернул Тимофея? Может, пойти к отцу и повиниться, что не дорожила мужем, что в голове дурь сидела, и пусть он, отец, накажет ее? Или на улице пасть к ногам Тимофея, обхватить их и не выпускать, пока не поверит?
Ей на секунду представилось, никогда больше не будет Тимофей, как голубь-бормотун, шептать ей ночью слова откровений, и станет она ему чужой-чужениной, неверной, брошенной женой.
– Не могу без тебя – в петлю кинусь! – крикнула она при мысли об этом бедстве и громко, жалобно заголосила, омывая слезами душу: – Тимоша, за что ты… Тимоша…
На улице Тимофея обступила темень. Где-то недалеко громыхал гром. Продолжал идти липкий снег.
Сердечная боль погнала Тимофея к дубу над Волховом. Гроза приближалась. Эта была та необыкновенная зимняя гроза, о которой потом еще долго с недоумением упоминали летописцы.
Вспышки молний следовали одна за другой, и тогда видно было, как внизу, в проломах льда, бурлили и метались черные волны, тянулись к черному небу.
С непокрытой поседевшей головой стоял Тимофей у дуба, напряженно вглядываясь в пляшущие волны, будто силясь рассмотреть в них что-то.
С раздирающим уши треском ударила молния в дуб, возле которого стоял Тимофей, опалила дерево.
– Почему не в меня, почему не в меня? – как в бреду, вопрошал Тимофей темноту.
Он шагнул к обрыву. Ему почудилось: волны теперь тянутся к нему, зовут его. Снова к измученному сердцу прихлынуло все: коварство Незды… владыка, что толкал ко лжи… пытки… гибель Кулотки… предательство Лаврентия… и Ольга… Не во что верить… нечего ждать…
На мгновение в обезумевшей голове мелькнула больная мысль: «Все кончено, затравили, растоптали, к чему противиться?»
Небо снова прорезала молния. Опаленный дуб продолжал гордо стоять над обрывом, воздевая черные ветви к небу, будто угрожая ему.
Пальцы левой руки Тимофея случайно коснулись костяного стержня для письма, что неразлучно висел у пояса. Казалось, стержень напомнил о себе, и Тимофей нежно погладил его.
«Лживите, не кончился летописец Тимофей, еще не всё вы у меня отняли! – Он до боли сжал зубы. – Когда плавят, зерна железа слипаются в крицу… Где взять сердцу твердость, как стеснить его в крицу?»
Тимофей снова нежно прикоснулся здоровой рукой к костяному стержню: «Нет, верю в правду… в честных, простых людны…»
Он медленно повернулся спиной к Волхову и пошел к избе Авраама.
Навстречу бежала простоволосая женщина, кричала горестно:
– Тимофей, Тимоша!
«Оленька!» – радостно дрогнуло сердце, и, повинуясь только ему, Тимофей бросился к Ольге, прижал ее к себе, целуя мокрые, соленые от слез щеки, забормотал, успокаивая:
– Не надо, Олюня, не надо… верю… Хоть весь свет… верю…
По небу разметалось гневное зарево пожара. Пламя бушевало теперь на вечевой площади, перекинулось к Великому ряду, охватило Нутную улицу, пробиралось по мосту к Софийской стороне. Горящие головни осыпали крыши домов.
Над городом кружила красная метель.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Как-то был я на раскопках древнего Новгорода. Ученые-археологи и сотни их помощников откапывали перекресток Холопьей и Великой улиц.
Перед нами возникали остатки усадеб, построек, древние мостовые. Земля заботливо сберегла следы родной старины: мастерскую кузнеца и детские костяные коньки, стремена и посох с вырезанной на нем мужской головой, сапожные колодки и глиняные тигли с прикипевшей бронзой…
Но ни с чем не сравнимую радость приносили найденные грамоты на бересте: с помощью этих грамот
