Валится подрубленный палисад. Волна за волной накатывают русские.
Невысокий крепыш — есаул Зубков, багрово краснея от натуги, перетащил орудие через палисад и с плешеватого бугра пальнул поверх ширванцев, вдоль улиц Ахалцыха.
Эхо подхватило раскатистый звук выстрела.
Митя долез до бастиона, ухватился рукой за малиново-зеленое знамя с надписями из корана, но пуля тесанула по лбу — кровь залила глаза, и Каймаков, теряя сознание, покатился вниз, в овраг.
Когда открыл глаза, увидел склонившегося над ним Головченко. Тот, обматывая Мите лоб тряпкой, скалил широкие зубы:
— Не бойсь! Атаманом будешь!
Митя поднялся:
— Бастион взяли?
— Взяли, казак, взяли… Унтер-офицер Водницкий[15] спас нашего штабс-капитана Разнатовского. Тому обе ноги — пули навылет…
Головченко забил в барабан.
— …унтер на себе вынес… Пробился через турку… у самого четыре раны…
Мимо орудия, опрокинутого вверх колесами, солдаты протащили пятисаженную лестницу.
Воины Киоск Магомет-паши бросились снова отбивать бастион.
К Мите подошел полковник Бородин: волосы на висках его опалены, правый рукав сюртука исполосован саблей.
— Отнесешь донесение командующему!
Он передал Мите вчетверо сложенный листок.
— Лётом!
Паскевича Каймаков нашел на горе, возле главной батареи.
При виде мясистого лица командующего, маленьких, исподлобья глядящих глаз Митя оробел.
Граф Паскевич, пробежав донесение, приказал какому-то мослаковатому полковнику в дымчатых очках:
— Два орудия — через палисад! Саперную роту — к пролому!
Еще раз прочитав записку, недовольно поморщился: «Водницкого рано награждать. Пусть получше из него выветрится дух Сенатской площади. Собирает у себя в палатке прикосновенных… Доберусь до них…»
— Как там? — обратился генерал к Мите, имея в виду город.
— Жарынь, ваше высокопревосходительство.
Паскевич нахмурился.
Митя, словно бы желая успокоить генерала, добавил:
— Да ить мы назад ни шагу не попятим!
Митя возвратился через пролом и подбежал к Бородину в тот миг, когда одна пуля раздробила ему челюсть, а другая, разбив костяную рукоять шашки, поразила полковника в живот.
Бородин упал на землю. Доставили носилки, отнесли труп в сторону.
Артиллеристы, установив легкую пушку на крыше сакли, обдавали город картечью. Турки накатывались на бастион вал за валом. Их отбрасывали, а они вновь устремлялись в контратаки. Пальцы немели от взвода и спуска курка. Борьба шла за каждую саклю, их брали на штык.
Турок с горящей головней подполз к пороховому складу, но не успел взорвать его, канонир Голуба прикончил лазутчика. Турчанки, обмазав лицо сажей, шли тоже в атаку. Рукопашная продолжалась пятый час, а конца ей не было видно. С грохотом взорвался зарядный ящик. Начались пожары. Багровое пламя расплескалось по темному небу вкруг цитадели.
Головченко полез в горящую саклю, вынес из огня турчонка лет двух, сказал, словно бы винясь, Мите:
— Дитё ж! — и снова забарабанил.
Кругом валялись обгорелые тела. У зарядного ящика в муках умирал канонир Голуба, из его уха торчали кости.
Раненный в ногу немолодой грузин из добровольческой дружины генерала Мадатова, тяжело опираясь на банник, заряжал на выступе скалы орудие и сам же стрелял. Серый суконный чекмень его изрешечен пулями, одна из них сорвала газырь, архалук из темного бурмета — в подпалинах, папаха азартно сбита набекрень, по черному от копоти лицу струями течет пот. Но грузин, стараясь не наступать на раненую ногу, приковыливая, продолжал единоборство, пока пуля не повалила его наземь.
Турки начинали новую атаку.
После двенадцатичасового штурма, утром, над цитаделью, триста лет не видавшей чужеземного стяга, взвилось русское знамя.
Паскевич въезжал в поверженный Ахалцых на белом, как снег, кабардинском коне. Топорщились бакенбарды генерала, на лице играла торжествующая улыбка.
Дотлевали головешки жилищ, на пороге сожженной сакли сидел древний старик в зеленой чалме, рваных синих шароварах, сумасшедше подмигивал генералу.
Высокий костлявый полковой священник, стоя у походной полотняной церкви, сурово говорил толпам пленных, поднимая над головой серебряный крест:
— Разумейте языци и покоряйтесь, яко с нами бог!
Ряса и епитрахиль священника измазаны кровью, глубоко сидящие глаза глядят мрачно.
Пронесли плененное знамя: золотой лев, освещенный лучами солнца, держал меч в правой лапе.
Паскевич остановил коня возле полкового знамени, израненного картечью. Ох, поредели ширванцы, не более половины в строю…
— Много ли вас, ребятки, осталось? — спрашивает генерал барабанщика Головченко.
— Штурма на два достанет, ваше высокопревосходительство! — браво отвечает тот, и Митю неприятно царапает по сердцу эта наигранная бравость ответа на виду у разора и смерти.
Паскевич привстал на стременах:
— Честь и слава вам, победителям! — заговорил он отрывистым, сиплым голосом, обращаясь к ширванцам. — Храбрее и мужественнее вас не видывал!
До Мити слова генерала доходят словно сквозь толстую стену.
— Повергли к стопам всемилостивейшего государя… под державой монарха…
Митю неотвязно преследует видение: молодая турчанка с ребенком на руках ринулась в огонь, когда к ней приблизился солдат.
— Сады и сакли — в пепел! — доносится голос генерала. — Наказать… Гром русского оружия и его всепожирающий блеск… Преданность царю и отечеству…
«Зачем же той молодухе с дитем надо было погибать?»— неотступно подкатывала мысль, и Митя не мог от нее избавиться.
— А теперь, — голос Паскевича стал металлическим, — открыт путь в недра стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима!
Головченко, подтолкнув Митю локтем, сказал шепотом:
— Нужна мне та Рима! До своей бы Марфы добраться…
Паскевич собирался уже отъехать, когда взгляд его задержался на Мите. Он узнал посыльного Бородина. Но почему тот в казачьей форме, а стоит среди ширванцев?
— Из какой части? — спросил генерал.
— Донской полк, ваше высокопревосходительство! — вытянулся Каймаков. — Приписан в охрану его превосходительства русского полномочного министра в Персии Грибоедова.
— Вот те на! — неожиданно развеселился генерал. — Где Персия, а где ты?
Коренастый майор, оставшийся за Бородина, объяснил командующему, что произошло с этим казаком.
