рукой от калитки.
Анна кинулась к Ивашке.
– Братику! – заговорила звонкой скороговоркой, семеня рядом. – Я ж рада, я ж рада… А дядя Анфим все в путятских хоромах… Так я побегу щи сварю… Сала кусочек приберегла…
– Ты теки до дому, – разрешил Евсей сыну. – А я возы поставлю во дворе Путяты и тоже приду. – Он подтолкнул дочь: – Ивашка тебе подарки покажет. Теките! – Сунул какой-то сверток сыну.
Анна не знала, какая радость ее ждет: червонный поясок и сережки!
Фрося стояла у плетня своей хаты ни жива ни мертва, напряженно вглядываясь в обоз. Потом не выдержала, рванулась к Евсею:
– А Петро?
С ужасом смотрела широко раскрытыми глазами на Евсея, руки к груди прижала:
– Погиб?
Он отвел ее в сторону, рассказал, как было.
– В Ирпене остался…
Фрося стояла, словно оглушенная. Придя в себя, прошептала:
– Завтра ж туда поеду. На коленях умолять буду, привезу его.
Евсей одобрил:
– Привези, доченька, глупой он…
Раздался душераздирающий крик – заскребла землю пальцами мать Нестерки и Герасима, запричитала:
– Сыночки мои, голубочки, да вже сонечко за лесом, а вас все нет… Я ли вас не любила, грубым словечком не сгрубила. А теперь никогда мне вас не видывать… Голосу-то вашего не слыхивать.
Возы потянулись на Гору. Мог бы Евсей остановить их у своего двора, припрятать ночью куль с солью, да разве разрешит себе такое?! Нет, ни щепотки ее не утаит, ни гривны не спрячет. Честно рассчитается с ватагой, с Путятой, отдаст ему долг, купит волов, а там, гляди, собьет новую валку, уже сам, без тысяцкого да князя, и поедет на Дон за сушеной рыбой.
Путята встретил Евсея шумливо, ласково, только что не обнимал:
– Ну, дождались, дождались! Я ж, клянусь богом, сказывал князю: «Бовкун огонь и воду минет!» Ну, везите соль на склад: на ночь запрем, а завтра с утра и сочтемся. Все полюбовно, все по совести… Крест святой!
На следующее утро Евсей вышел из хаты спозаранку. Анне и Ивашке разрешил еще поспать: их головы мирно покоились рядом на круглом узком валике.
«Пусть позорюют, – подумал тепло о детях, – может, теперь кончатся их невзгоды, худая одежа и бессолье».
И впрямь рассудить: чем они хуже Путятовой дочки?
За какие грехи родителей должны быть в ответе?
Разве только за то, что появились на свет не в хоромах, а в землянке?
Птичка-«соседка» накликала чиликаньем первый снег. Стояло тихое предзимье.
«Надобно с надворья обить дверь соломой, прижать дубьем, – решил Евсей. – Аннуська молодчина, уже заготовила для топки сухой бурьян и камыш, сделала из сушеного помета котяхи. Вишь, перед сенями рогожку даже положила, грязь с ног вытирать».
Настроение у Бовкуна было хорошее, как у человека, честно исполнившего свой долг. Он шел в гору широким шагом, миновал Прорезную, Кияновскую улицы и в какой уже раз прикидывал, как распорядится заработком, заживет вольным человеком.
Путята заставил себя ждать долго. Потом позвал в гридню. Был он сегодня хмур, глядел исподлобья – словно подменили человека. Наконец спросил зло:
– А волов-то сколь в пути оставил?
Евсей посмотрел удивленно:
– Трех… Один от стрелы половецкой пал, другого вепрь одолел, а третий издох, сами не ведаем отчего.
У Путяты запрыгали скулы, пальцы сжались в кулак:
– Не ведаешь? Волов загублять – так ведаешь! А может, ты их, черна душа, продал? Теперь будешь отрабатывать! Не то в холопы продам!
Кровь кинулась в лицо Евсея. Прижав подбородок к груди, он пошел на Путяту, хрипя:
– Это я-то – черна душа? За тобой, злыднем, света не видно!
Путята позвал:
– Стража!
Будто из-под земли выросли дружинники.
– В поруб обманщика! Меня убить хотел…
