светло улыбалась, смущенно глядя в объектив фотоаппарата, установленного на носу лодки на автоспуск. Блики на реке и капелька солнца на мокром весле…
XLV
Отец Евмений поднялся на косогор и оглянулся, чтобы всмотреться в высоченное облако, похожее на остров. Окруженное понизу небольшими полупрозрачными облачками и освещенное с одной стороны солнцем, оно реяло над стальным разливом реки, над островком, разделявшим излучину, над заливными лугами и черневшей озимой пашней, над одинокой сосной, страшно раскачивавшейся у деревенского погоста, по которому были расставлены обращенные в разные стороны шестиконечные кресты.
«Как высоко, аж сердце заходится», – подумал священник и снова заспешил к дому Соломина. Задыхаясь от быстрого шага, он сбавил ход у старого колодца и вдруг увидел, как художник выходит из калитки и садится в автомобиль. Священник только хотел окликнуть его, только поспешил шагнуть шире, как споткнулся о торчавшую из земли проволоку. Всем телом он ударился оземь, едва успев повернуться и подставить плечо. От страшного удара, выбившего ему сустав, он не мог говорить несколько секунд и сгибался и разгибался в поясе, а на глазах помимо его воли выступили слезы.
Тем временем Соломина след простыл. Отец Евмений, придерживая одной рукой другую, доковылял до калитки, открыл ее и скоро вывел на дорогу соломинский велосипед.
Только на выезде из Чаусово он смог кое-как, преодолевая боль в переставшем слушаться плече, подоткнуть рясу, взобраться в седло и поспешить в Высокое. Раскисшая колея не давала разогнаться, а когда удавалось катиться под уклон, он посматривал по сторонам, наблюдая кромку леса, поле, все обезображенное кротовьими холмиками; молодой месяц тоненько поднимался над верхушками деревьев, и рядом с ним уже мигала тускнеющая звезда. С края поля поднялась туча дроздов и принялась полоскаться в воздухе, будто гигантское полотнище. Птицы подготавливались к перелету в южные края, и зрелище это в вечернем небе выглядело печальным прощанием со здешними краями. Впереди пошла низинка, в ней заблестели колеи, и священник, превозмогая ломоту в суставе, крепче взялся за руль, готовясь избежать коварного непролазного места.
Отец Евмений страшился, что опасения его оправдались и Соломин едет теперь в Высокое. А еще, поглядывая вверх на колеблющуюся синхронно, будто рыбий косяк, плотную стаю дроздов, он вспомнил, как Соломин удивлялся: отчего, говорил он, природа вообще способна отражать человеческие эмоции, человеческую душу со всей ее величественностью и равнодушием и делает это с необыкновенной точностью, аккуратностью, чего совершенно невозможно ожидать от неживой, бесчувственной материи. Даже наше воображение не способно представить нам хотя бы толику той палитры чувств, каковая содержится в самом простом пейзаже…
«Бедные, бедные люди, как людей-то жалко, Господи, спаси их и сохрани от самих себя! И от Себя сбереги их, Господи, не казни, но милуй…», – судорожно подумал священник. «Ай!» – вскрикнул он, едва удержав велосипед в равновесии, когда переднее колесо попало в лужу.
Боясь рухнуть, отец Евмений спешился и повел велосипед через низинку, по щиколотку промочив ноги. Священник с самого начала знал, что ничем хорошим история Соломина и Кати не кончится. Теперь он корил себя – и твердил, шептал твердыми губами покаянный псалом: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей…». Он страшился своего понимания и предчувствия, но в то же время что бы он мог поделать? Лезть к Соломину в душу? Утешить его? Все обернулось бы мучительной неловкостью; тем более священник опасался самого себя, искуса, в который он бы мог ввергнуться в случае вмешательства в семейное дело людей ему не близких и ни разу не приходивших к нему на исповедь. С насмешливым Турчиным ему было уютней и проще, стезя художественная не слишком внушала уважения отцу Евмению, считавшему, что иконопись есть вершина изобразительного искусства, а в чрезмерном почитании природы таится уклон в язычество. Но не это было главным препятствием, а Катя. Священник всем сердцем любил эту девушку, она снилась ему в горячечных снах, и не одну ночь он провел в коленопреклоненных жарких молитвах за здравие ее души и тела. Не было еще женщины, встреченной им в мире, чей облик так полно раскрывал для него образ Богоматери. Мучения его не всегда были чистыми, духовник даже однажды велел ему подумать о том, чтобы расстричься для женитьбы… Как-то раз в гостях у Дубровина он узрел над Катей нимб и потом вспомнил об этом видении, когда застал у Соломина на мольберте ее снимок, на котором она держала, подобно ангелу, руки на коленях и чистота и открытость взгляда ее граничили с невыносимой, сжигающей святостью… Портрет этот, хотя и фотографический, напоминал икону, и священник стал уважать дело Соломина, решив, что художник непременно использует эту фотографию для своей картины.
Отец Евмений собирался срезать километра четыре, двигаясь непролазной для автомобиля тропой, петлявшей к Высокому вдоль берега по лугам и перелескам. Тяжело ему было на сердце, и вину свою он считал огромной. Он старался блюсти себя и соответствовать сану, тем более что печать любви крепко сжимала его сердце. Строгость эта питала невмешательство и робость, но сейчас все отринуто им и он только страшно боялся опоздать.
В лесу тропу пересекала дорога с лесопилки, вся разъезженная гусеничными тягачами, волоком в сцепке тащившими с лесоповала деревья. Священник сбавил ход и скоро увяз в бороздах грязи, откуда выбирался, встав из седла, сморщившись от усилия, которое нужно было прикладывать к педалям из-за налипшей на колеса жирной земли, с шипением и скрежетом срезаемой краем крыла. «Миленький, ну давай же, я очень тебя прошу, миленький, ну пожалуйста!» – запричитал отец Евмений, обращаясь к велосипеду, и это помогло: он вырвался на твердую тропу и припустил, высоко задирая коленки под рясой.
XLVI
Метрах в ста от ворот Соломин пристегнулся и утопил педаль газа; двухтонный
– Убери собак, – прохрипел Соломин.
Кириллыч не шелохнулся. Псы остервенело лаяли и набрасывались на дверь. Соломин открыл щель пошире. Выстрелы прозвучали раздельно, хлестко и далеко понеслись над полем и рекой.
Первому псу он попал в глотку. Второму под левую лопатку.
Услыхав выстрелы, отец Евмений слетел с велосипеда, бросил его и побежал, но потом вернулся, подобрал и снова помчался к усадьбе.
Кириллыч взревел и кулаком размозжил стекло. Соломин толкнул дверь. Он распрямился как пружина и, ударив головой охранника в живот, сшиб его с ног. Кириллыч тяжко грохнулся оземь. Первым поднялся Соломин; он наступил на руку охранника и выдавил из нее «глок», вытряхнул обойму и кинул «глок» в заросли за забором.
Кириллыч медленно, старчески поднялся и подполз к псам. Толстяк гладил то одного, то другого и плакал.
Соломин обошел его и направился к калитке.
– Петр Андреич, не на-адо!
Священник бросил велосипед и, сделав несколько шагов, грузно бухнулся на колени перед Соломиным.
Художник остановился, постоял несколько мгновений и, поморщившись от досады, со всей силы швырнул пистолет в отца Евмения. Священник откинулся головой назад и схватился за лоб: из рассеченной брови брызнула и скоро залила половину лица кровь. Вид крови отрезвил Соломина, он сделал несколько шагов к священнику… передумал и скрылся за калиткой.
