существует только один способ описания системы.
Логарифм единицы равен нулю. Ergo, энтропия мифа — нулевая. Что есть максимально достижимый вариант безопасности в ситуации, которую Норберт Винер описывал моделью «открытого хаоса», господствующего во вселенной.
Таким образом, разрушение мифа — это катастрофа Непрерывности, принесенной в жертву Разуму.
Суть дела в мифе о грехопадении была в том, что человек дорого заплатил за приобретенную им посредством змея способность к рефлексии. И следовательно, за способность к интерпретации. Согласно мидрашу, первым грехом было не употребление яблока, а искажение Хавой запрета Всевышнего.
Падение дало возможность строить суждения на основе различенного Различия. В этом же корень наказания Всевышним Вавилона — лишения его всеязыка. «Рай — он всеязычен», — написала Марина Цветаева.
В мифе есть один язык — язык Имени.
Имя — не то чтобы сложная сущность, но не постижимая.
Как стихотворение.
Пейзаж человека
Предисловие — жанр выдуманный, никто предисловий не читает. В начале любой книги можно поместить что угодно. Благодаря чему перед вами не введение к смыслам книги, которую вы держите в руках, а в лучшем случае — попытка сформулировать те таинственные, но простые мысли, которые она у меня вызывает. При этом я не слишком беспокоюсь, что окажусь непонятым, поскольку чтение этой небольшой глубокой и очень прозрачной книги сразу заставит читателя забыть любые формулировки.
«Ксенолит» составляют два полюса: разнесенные в начало и завершение, повести «Купол экспедиции» и «Садовница» — плюс планетарные рассказы, испытывающие к повестям ту или иную степень притяжения. На первый взгляд эти две части книги неожиданно разнородны. На первый взгляд очевидно, что вокруг них формируются два смысловых мира, между которыми если и есть связь, то только в сравнительных силах отталкивания.
Тем не менее все это слишком просто, чтобы быть истиной. Высокосмысловая парадоксальность «Ксенолита» как книги состоит в том, что связь эта безусловна, и она в со-творчестве этих двух миров. Полюс «Садовницы» — это мир, обитаемый человеком, но вопреки мирозданию — свободный от присущей всему человеческому смысловой мутности. Все чрезвычайно сложные, болезненные, драматические, трагические смыслы, которыми беспросветно наполняет человек как туманным эфиром — среду собственного существования, здесь оказываются просветлены необыкновенной силы источником деятельной, трудовой отстраненности и ума. Есть радостное чувство над-человечности, в котором нет ни толики отрицания, то есть «сверхчеловечности». Но есть достоинство и строгость — без умаления, пренебрежения; есть твердость в этой — постепенно обретаемой — опоре, чей фундамент лежит вне привычной жизни, и даже вне категории нравственности, так как и для нравственности, оказывается, недостаточно смысла в человеческом. Так откуда берется фундаментальность этой прозы?
Лужин (равно как герой «Ослепления» Элиаса Канетти) на костылях интеллекта входил в мир калекой: такова была трагедия его экзистенциальной неуклюжести. В мире «Садовницы» (что может быть горче, невозможней, чем драма взаимоотношений с матерью?), напротив, в жгучем, шатком мире чувств и положений, то и дело подкатывающего обморока существования — с надежностью научного подхода обретается та опора, которая не позволяет предаться отчаянию или бесчувствию, что хуже. При этом никакой умственной холодности мы не наблюдаем. Так действует просвещение: человека, знакомого с научным представлением о мироздании, невозможно окончательно убедить в субстанциальности лжи.
Во втором — и все-таки главном — мире «Ксенолита», в «Куполе экспедиции», мы видим уникальное решение задачи, обратной той, которая решалась автором в первой части, в «Садовнице».
Что происходит в «Куполе», в повествовании, почти лишенном событий, но от которого невозможно оторваться. Все просто: юное создание, аспирантка геологического факультета, вместе с тремя взрослыми мужчинами отправляется в долгосрочную экспедицию по Камчатке. Для драматургии выбор не самый широкий: либо повесть останется путевым дневником, либо что-то должно произойти для привлечения приключенческого жанра, либо героиня должна быть вовлечена в напряженные отношения, вызванные вынужденной близостью мужского мира. Но вместо этого повесть обращается к иным смыслам, а именно к драме мироздания и человека, сознающего свою отверженность, чужеродность как человеческому миру, так и ландшафту, чье неживое величие обладает такой интенсивностью, что глаз, разум, душа оказываются способны его, ландшафт, одухотворить.
Героиня уклоняется от любых отношений в плоскости человеческого и влюбляется в ландшафт. Не слишком изобретательно, скажете вы. Да, соглашусь я, фабула не слишком экстраординарная — если только не добавить, что влюбленность эта оказывается взаимной.
Мало кто сможет признаться, что не испытывает интереса к пейзажу как к источнику красоты. Но еще меньше тех, кто способен ответить на вопрос, какова природа удовольствия, получаемого от такого иррационального занятия, как созерцание ландшафта.
Так насколько трудно объясниться в любви к ландшафту, восхититься пейзажем? Не слишком. А насколько необыкновенно, невероятно — стать его невестой? Женой? Зачать, выносить и воспитать творение?
Ландшафт невозможно прочитать должным образом, не применяя естественно-научных инструментов. Ландшафт — одна из самых интересных книг. К чтению нового ландшафта следует готовиться задолго, изучая весь ареал смыслов, в нем заложенных: культурно-исторических, геологических, географических и т. д. Только запасшись научной «партитурой», следует слушать симфонию ландшафта.
Этим поначалу и занимается героиня «Купола»: день за днем, в самых сложных обстоятельствах она всматривается в симфонию ландшафта. Проходит тридцать лет, героиня перечитывает свой путевой дневник и обнаруживает, что взаимоотношения с ландшафтом, возникшие в той экспедиции, оказались не то чтобы едва ли не самым важным, что происходило в ее жизни, но — оказались той основой, на которой была выстроена жизнь. Свершение взрослости, достигнутой полноты личности — вот, что дает драма повести.
Почему ландшафт важнее, таинственнее государства? Почему одушевленному взгляду свойственно необъяснимое наслаждение пейзажем? Ведь наслаждение зрительного нерва созерцанием человеческого тела вполне объяснимо простыми сущностями. В то время как в сверхъестественном для разума удовольствии от наблюдения ландшафта если что-то и понятно, так только то, что в действе этом кроется природа искусства, чей признак — бескорыстность, чья задача — взращивание строя души, развитие ее взаимностью…
И не кроется ли разгадка в способности пейзажа отразить лицо ли, душу, некое человеческое вещество? Возможно, тайна — в способности если не взглянуть в себя сквозь ландшафт, то хотя бы опознать свою надмирность. Не потому ли глаз охотно отыскивает в теле отшлифованного камня разводы, поразительно схожие с пейзажем, что камень, эхом вторящий свету ландшафта, тектоническая линза, сфокусировавшая миллионы лет, даруя взгляду открытие своей ему со-природности, — позволяет заглянуть
