беседовали вчера, но сегодня утром я получил письменный приказ, подписанный доктором Бурбелем, и мое дело — исполнить его в надлежащем порядке…
Не дожидаясь моей реакции, он исчез с экрана, и я понял, что пробить брешь в этом месте стены мне вряд ли удастся.
Что ж, оставалось как можно быстрее связаться с Бурбелем и разбираться, в чем дело, с ним. Лоботомирование по графику Пенитенциария начиналось в десять часов, а сейчас было девять тридцать семь. Двадцать минут с небольшим — не такой уж большой срок, чтобы спасти своего подопечного от операции…
Видеофон в кабинете Бурбеля молчал. Служебный коммуникатор, впрочем, — тоже…
Я соединился с дежурным по Пенитенциарию. Им сегодня оказался не кто иной, как старший надзиратель Аксель Комьяк.
— Привет, Аксель, — сказал я, когда на экране возникло круглое флегматичное лицо с набрякшими веками и отвисшими щеками, чем-то похожее на французского киноактера двадцатого века Жана Габена. — Как служба? Как жизнь? Или для тебя это одно и то же?
— И почему все вы, эдукаторы, такие странные типы? — вместо ответа вопросил Коньяк. — Привыкли с подонками трали-вали, вот и с нормальными людьми вас обязательно тянет заигрывать!.. Какая тебе до меня разница, Тео? Выкладывай, что нужно, и отваливай!..
— Что ж ты такой грубый, Аксель? — посетовал я со вздохом, хотя в глубине души осознавал, что на этот раз “нормальный человек” прав: времени на соблюдение речевого этикета у меня не было. — Бурбель мне нужен — может, слышал?.. Тот самый, которого кличут Прокоп Иванович… Он уже прибыл в Пенитенциарий?
— Лично я его не видел, — просипел Коньяк. — И век бы его не видеть. Чем меньше начальства, тем дежурному легче, согласен? Постой, тут у меня какая-то хреновина насчет него начеркана в журнале… Ага, значит, так… Бурбель звонил из дома и просил передать начальнику, что будет на службе только к одиннадцати…
— А где начальник? — тут же поинтересовался я.
Перспектива соваться к начальнику Пенитенциария как бы с жалобой на произвол его зама по “науке” меня не очень-то грела, но если бы это стало единственной возможностью не допустить лоботомирования Кина, то я бы пошел и на это. Однако Коньяк и тут меня разочаровал.
— А он на совещании в главке, — сообщил он. — Полчаса назад укатил… А в чем дело-то? Что ты дергаешься, как вошь на блюде?
Я подумал буквально несколько секунд. Нет, Аксель Комьяк даже в ипостаси дежурного по Конторе не мог мне помочь спасти Изгаршева, а излагать ему суть дела означало только терять время ради получения энергичных, но обладающих сомнительной ценностью советов типа: “А пошли ты их всех в жопу!”…
— Ничего, ничего, Аксель, — сказал наконец я. — Неси службу по уставу — завоюешь честь и славу!..
И отключился.
Было без десяти десять. Ужасная тавтология, если вдуматься…
Через десять минут Изгаршева прикуют магнитонаручниками к операционному столу, и некто в белоснежном халате, взяв небрежно скальпель побольше размером и уже упомянутую пилку Фродля, скажет молодым стажерам, обступившим скованное магнитонаручниками тело: “Обязательно обратите внимание, коллеги, на мозжечок пациента. Существует любопытная теория о том, что именно он непомерно развит у маниакальных личностей”…
Я закрыл глаза и аж застонал от отчаяния.
Где-то в глубине сознания мелькнуло: “А, может, Коньяк прав, и ты действительно зря дергаешься? Ну зачем тебе сдался этот недоделанный лауреат? Разве есть какие-то шансы на то, что тебе в самый последний момент удастся его перевоспитать? Да, его права по сравнению с другими реэдукируемыми в какой-то степени будут нарушены, потому что каждому дается три возможности начать новую жизнь… Но ведь это правило было установлено самим же Пенитенциарием, и оно нигде официально не зафиксировано! Так неужели так страшно нарушить свое слово, если, тем более, оно было дано извергу с садистскими наклонностями? К тому же, тебе не надо будет сегодня корячиться, чтобы избежать профессионального краха. Если вдуматься, то, может быть, Бурбель специально принял решение лоботомировать Изгаршева вопреки своим вчерашним заверениям, чтобы спасти тебя от позора?”…
Словно в поддержку этих вероломных мыслей, желудок начал ныть тупой болью, отдающейся под ложечкой, и я торопливо бросил в рот электротаб.
Потом выдвинул ящик стола, взял оттуда ключ от сейфа и, действуя как во сне, вытащил из сейфа футляр с табельным разрядником типа “бульдог”. Вот уж не думал, что мне когда-либо придется воспользоваться им, да еще и для того, чтобы припугнуть своих сослуживцев!..
* * *
— Мне больно, Теодор, — простонал Изгаршев. — Ты даже не представляешь, как мне больно!..
Этого и следовало ожидать. Привыкший причинять адские мучения другим, сам он был не в состоянии терпеть боль от легкой раны в боку. Да, прав был великий Грен Марн, заметивший, что всех людей одинаково мутит от вида крови, только одних — от своей, а других — от чужой крови…
— Потерпи, Кин, — постарался подбодрить я своего спутника. — Мы уже почти добрались…
Из-за поворота бетонного коридора показалось несколько голов, и я, не целясь, выпустил целую очередь лазерных вспышек в том направлении. Головы тут же убрались, и я услышал, как чей-то знакомый голос изрыгнул чудовищную брань в мой адрес. Видимо, это был Коньяк, под руководством которого охранники пытались не дать мне вырваться вместе с маньяком из Пенитенциария на свободу.
— Теодор, я умру? — снова заныл Изгаршев, наваливаясь на мое плечо всем своим, почему-то всё возраставшим, весом. — Ну скажи, я умру, да?
— Нет, — успокоил его я. — Ты не умрешь, Кин. Ты так здорово держишься, Кин, что просто не можешь взять и откинуть копыта, когда мы уже почти пришли к цели!.. Давай, передвигай ногами, а то нас прихлопнут здесь, как мух на голой стене!..
Мы поплелись дальше по коридору. Помещение с Установкой располагалось в конце коридора, и я очень надеялся, что никто из моих коллег не догадается, что я волоку Изгаршева именно туда, а не на лестницу запасного выхода, чтобы по ней спуститься в подвал, где располагается стоянка турбокаров.
Щека у меня саднила — там, наверное, кровоточила глубокая царапина, заработанная мной в ходе борьбы с дежурным по операционной, — а костяшки пальцев я ободрал до крови, когда кулаками разгонял юнцов-стажеров…
Всё вышло совсем не так, как я планировал, и от этого на душе было скверно. Получалось, будто я предал своих товарищей ради отвратительного негодяя, но иначе поступить я не мог… Особенно после того, как вызванный в операционную Аксель Комьяк без лишних слов вытащил из кобуры свой любимый “люгер” и, передернув затвор, предупредил меня, что если я сделаю хоть одно неверное движение, то он, не задумываясь, пристрелит Изгаршева прямо на операционном столе. Я же не мог допустить, чтобы на моих глазах расстреляли лежачего, не способного к сопротивлению и в данном случае ни в чем не виновного человека — даже если этим человеком был серийный убийца, отправивший на тот свет множество людей!..
Каким-то чудом мне удалось невозможное. В частности, я сумел обезоружить Коньяка — правда, он все-таки произвел один выстрел, ранивший Кина. Мне удалось пробиться с Изгаршевым к выходу из операционной и, то и дело отстреливаясь от наседавшей охраны Пенитенциария во главе с очнувшимся Коньяком, перебраться в третий корпус…
Я не знал, скольких своих сослуживцев мне пришлось ранить или даже убить за время этого трудного пути (хоть я и старался ни в кого не попасть, но лазерные лучи непредсказуемо отражались от отполированных до зеркального блеска стен и силовых барьеров ячеек, и время от времени в рядах наших преследователей раздавались особо злобные крики в мой адрес). Но зато я знал, что, если мне и суждено погибнуть сейчас, совесть моя будет чиста…
Над головой свистнули пули, и лишь потом донесся грохот выстрелов со стороны наших преследователей.
Но мы уже были рядом со спасительной дверью Установки.
