сторожа могут услышать… Что за бред ты несешь?
Но Вадим словно очнулся от крепкого сна. Лицо его было искажено непонятной судорогой, будто он испытывал невыносимую боль. Он вскочил на ноги и двинулся на Ивана Дмитриевича, продолжая говорить. Только теперь тон его бессвязного монолога был совсем другим.
— Пойми, отец, — говорил он. — То, что вы все принимаете за жизнь, на самом деле — ее жалкое подобие!.. Я, наверное, не смогу тебе объяснить это так, чтобы ты понял и поверил, — просто-напросто нет таких слов, чтобы выразить… Но поверь: настоящая жизнь начинается ТАМ, и люди просто не знают об этом. Ты прости, я не хотел тебя обидеть… В принципе, ты вовсе не виноват… Как невиновны другие — те, кто отчаянно борется против так называемой смерти ЗДЕСЬ. В первую очередь — врачи… Они слепы — а разве можно упрекать слепца в том, что он не может разглядеть то, что видят все зрячие?.. Прошу тебя, отец, поверь мне… И знаешь что? Давай мы с тобой уйдем вместе!
— Куда это? — тупо спросил Иван Дмитриевич. Вадим тихо улыбнулся.
— ТУДА, — выдохнул он. — Чтобы жить по-настоящему…
«А ведь я был прав, когда сомневался, стоит ли оживлять его, — подумал Иван Дмитриевич. — Парень-то того… умом тронулся… И что теперь с ним делать? Везти в психушку, что ли?»
— Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой покончили с собой, что ли? — недоверчиво осведомился он вслух.
Вадим что-то хотел сказать, но Иван Дмитриевич не дал ему рта раскрыть.
— Нет уж, — отрубил он. — Ты поступай как знаешь, а я еще пожить хочу… хотя бы годков десять еще… И вообще, я теперь не имею права накладывать на себя руки, понял? Я ведь еще столько людей могу спасти!..
— Дурак, — произнес устало Вадим. — Старый дурак, вот ты кто!.. И причем опасный дурак — потому что, сам того не зная, ты обрекаешь людей на мучения в этом гнусном мире, вместо того чтобы… — Он вдруг осекся и махнул рукой. — Ладно, не поймешь ты меня, видно. А значит…
Он замолчал и нагнулся, чтобы поднять что-то с земли.
Это был автомат, который Иван Дмитриевич принес с собой в качестве трофея.
Вадим вскинул ствол, целясь в отца. У Ивана Дмитриевича подкосились ноги и пропал дар речи. Только теперь до него дошло, что родной сын, которого он спас, способен хладнокровно нажать на спусковой крючок, чтобы прошить его длинной очередью. «Не делай людям добра — и не получишь зла», — всплыла в памяти его любимая пословица.
Вадим, однако, медлил с выстрелом.
— Ладно, — сказал он после паузы, которая показалась Ивану Дмитриевичу вечностью. — Не хочешь — как хочешь… Живи! Если тебе нравится барахтаться в этой грязи, которая у вас именуется жизнью, — это твое личное дело, отец. Я отпущу тебя на все четыре стороны, если ты мне пообещаешь, что никогда и ни при карих обстоятельствах больше не будешь применять свои проклятые способности!.. Ну, что молчишь? Можешь дать мне такое обещание или нет?
Пересохшие до шершавости губы Ивана Дмитриевича готовы были дать любую клятву, чтобы только этот псих, возомнивший себя избавителем человечества, не нажал на курок. Но, сам не зная почему, он лишь хрипло выдавил:
— Нет, не могу…
И мысленно ужаснувшись: «Что я делаю, болван?!», добавил:
— Ты же знаешь, Вадик, эта штука… она сильнее меня. Я был бы рад никого не воскрешать — но не получается… Меня заставляют делать это, независимо от моей воли и желания!.. Такая, видно, теперь у меня судьба…
— Ну, тогда я просто вынужден сделать это, — сказал Вадим, пожав плечами. — Ты уж не держи на меня зла, папа… потом поймешь, что я был прав…
И вновь вскинул ствол автомата.
Нога Ивана Дмитриевича зацепилась за какую-то корягу. Он покосился и увидел, что это вовсе не коряга, а лопатка, которую он, закончив раскапывать Вадима, отшвырнул в сторону.
Рефлекс сработал раньше, чем он успел что-то сообразить.
Быстро присев, он схватил лопатку и, почти не размахиваясь, швырнул ее в Вадима. Лопатка угодила парню торцом черенка в лицо, и тот, вскрикнув от боли, скрючился, закрыв одной рукой лицо.
Иван Дмитриевич не стал дожидаться, когда сын придет в себя. Он повернулся и кинулся бежать напролом через кусты. Выскочив на тропинку, ведущую вдоль стены, он пробежал по ней несколько десятков метров и увидел, что в стене имеется спасительная дыра. Нырнув в нее, он пустился наутек со всей скоростью, на которую был способен.
К счастью, в этом месте забор кладбища не освещался, так что вскоре Ивана Дмитриевича обступила со всех сторон темнота.
Настороженно вслушиваясь в ночную тишину, он трусцой обогнул угол кладбища, подбежал, запыхавшись, к своей машине и, царапая ключом металл дверцы и то и дело чертыхаясь, принялся отпирать замок. Наконец плюхнулся на сиденье, запустил турбину и, обдирая бока машины о ветви кустов, помчался прочь от кладбища.
Перед тем как свернуть на главную дорогу, Иван Дмитриевич оглянулся, но сзади никого не было видно.
И лишь теперь он вспомнил, что в могиле жены осталось лежать тело убитого им человека.
Но возвращаться назад он не стал.
Окончательно опомнился Иван Дмитриевич, когда машина уже неслась по улицам пригородного района.
Он глубоко вздохнул и, включив автопилот, бессильно откинулся на спинку сиденья.
«Ну, все, хватит с меня!.. Ни минуты больше не останусь в Инске! Катитесь вы все к чертовой бабушке, уроды! Нет, ну что за гнусный мир, в котором мы живем, а?! Казалось бы: вот человек, который обладает поистине чудесным Даром возвращать к жизни покойников. Вам же, сволочам, молиться надо на него, ноги целовать, в пыли ползать, как рабы ползали перед древнеегипетскими фараонами!.. Потому что он может даровать любому из вас вторую, третью, десятую жизнь! Бессмертие, черт бы вас подрал! А вы хотите посадить его на цепь, как дворового пса, потому что возомнили, что он должен принадлежать только вам и никому больше!.. Как личный гарант вашего бессмертия… И даже сродной сын, которого я, рискуя своим благополучием и жизнью, вернул с того света, не испытывает ко мне ни малейшей благодарности, скотина!.. Наоборот, он хочет убить меня, потому что, видите ли, я нарушил его потусторонний покой! Безумец!..
Нет-нет, правильно я решил уехать отсюда. Теперь моя совесть спокойна… Потому что такие твари — язык не поворачивается назвать их людьми! — не достойны воскрешения!.. Пусть подыхают безвозвратно, как подыхали на протяжении многих тысячелетий!
Сейчас город кончится, и я буду свободен!..»
Город и в самом деле кончался. Едва освещенные тусклыми дорожными фонарями, мимо мелькали темные многоэтажные громады старых зданий. Откуда-то из кустов на дорогу выскочила ошалевшая бродячая собака, чуть не угодив под колеса машины Ивана Дмитриевича, но с визгом успевшая отпрыгнуть в сторону. Где-то в глубине кварталов пьяные голоса орали неразборчивую песню.
Захламленный, липкий от грязи район. Клоака, где бессмысленно и скотски обитают еще не городские, но уже и не деревенские людишки — сплошные люмпены.
«Хорошо, что мне не довелось жить здесь. Я бы, наверное, и недели не выдержал — удавился бы с тоски и от отчаяния…
А эти — живут. И когда приходит их черед отправиться на тот свет, то это происходит тихо и буднично. Для приличия повыли чуток над покойником, закопали в землю, поминки справили не хуже, чем у людей, добро-барахло усопшего поделили меж родственниками — и на десятый день забыли о том, кого с ними больше нет. Бог дал — бог и взял… Не-ет, никому они не нужны, эти жалкие подобия людей. И подтверждением этому является тот факт, что я еду уже почти полчаса и не принимаю ни единого вызова… В центре-то небось так бы беспрепятственно катиться мне не пришлось бы — там по ночам меня чуть ли не нарасхват требовали то к одному, то к другому жмурику. Потому что там еще можно встретить настоящих,
