фашизм… Социалист устроится у социалистов, демократ у демократов, фашист с фашистами, коммунист с коммунистами, – кому он нужен, политический ловчила, и что в нем осталось русского?
И неужели не ясно, что на этом пути русское зарубежье постепенно превратится в жалкий сброд хвастунов – полупредателей, полуобманщиков? Неужели не ясно, что грядущая национальная Россия отречется от этих обещателей и отвергнет этих интернациональных политиканов? Неужели не ясно, что всякая страна, серьезно договаривающаяся с такими маклерами, захочет от них личных гарантий и личной кабалы (безразлично – в открытой или в прикровенной форме) и предпочтет превратить их в своих платных и поднадзорных агентов? И если это кому-нибудь еще не ясно, то ему предстоит влезть в это ярмо и пройти через эти унижения…
Агент, находящийся на службе у оккупационной армии, вторгшейся в его «бывшую родную» страну, – ослушается ли он, когда ему прикажут реквизировать все продукты у населения, выгонять людей из жилищ, отнимать у них одежду, допрашивать их в застенках, угонять их на принудительные работы и расстреливать как заложников ослушается ли он или осуществит приказание? Или, может быть, поймет, куда его завело честолюбие, и покончит с собою от горя и стыда?
Нет, России нужны независимые люди, думающие из верного сердца и действующие из несвязанной патриотической воли. России нужны русские люди, а не закабалившие себя иноземцам интернационалисты. Германцы не понимали этого во время второй мировой войны и искали лакеев. Неужели не поймут этого и другие народы и от непонимания начнут навязывать России своих лакеев из бывших русских людей?
Нас учит жизнь
Где бы мы, русские зарубежники, ни жили и чем бы мы ни зарабатывали свой хлеб – мы должны учиться у событий, наблюдать, осмысливать и делать выводы, чтобы передать эти выводы новым русским поколениям. Укажем на некоторые поучительные события и обстоятельства.
I. Во Франции с ноября до мая готовился и обсуждался новый избирательный закон, судьба которого до самого конца была неопределенна. Вся эта работа протекала в напряженной партийной атмосфере: каждая партия (от «голлистов» до коммунистов) стремилась провести такой избирательный закон, который был бы благоприятен именно ей, и провалить всякую иную формулировку. Не подлежало никакому сомнению, что Франция, как единая страна, и французский народ, столь потрясенный второй мировой войной, – нуждается в надпартийном или сверхпартийном, патриотически-волевом правительстве, которое имело бы за собой прочное, не партийное, а государственно-мыслящее большинство и выправило бы валютный, хозяйственный крен государства. Надо было думать не о «частном», а об «общем», о том, что или у всех сразу будет правопорядок, монетная единица, возможность продуктивного труда, суд, армия, или чего все вместе будут лишены. А партии искали своего, частного, воображая, что они сумеют осчастливить целое – из своего партийного сектора, раздувшегося до большинства.
Чтобы создать такое правительство, надо было покончить с пропорциональной системой и вернуться к мажоритарной. Пропорциональная система кажется людям более «справедливой»: она создает зеркало, лучше отображающее состояние мнений и партий в стране, но зато она дробит силы и затрудняет общегосударственное единение. Мажоритарная система упрощает дело, открывая путь преобладающей партии или немногим партиям и отметая государственно-незрелые и бессильные партийные образования. Естественно, что «пропорциональному парламенту» труднее всего вернуться к «мажоритарному упрощению», что мы и наблюдали: ибо малые партии боятся исчезнуть в ничтожестве.
В результате возник компромисс из обеих систем настолько сложный, что его почти невозможно свести к общим формулам. Одна из самых значительных и беспристрастных газет демократической Швейцарии характеризует новый избирательный закон так: «Дитя, рожденное в многомесячных муках, оказалось слабым и уродливым»; преимущества мажоритарности почти утрачены, опасности пропорциональности не устранены; «компромисс является результатом не только благих, но и дурных намерений»; «многие депутаты предпочитали создать урода, потому что они совсем не хотели избирательной реформы»; «народ не поймет всей этой сложности, и это грозит воздержанием от голосования», т. е. массовым абсентеизмом. Чему все это нас учит?
1. Чем более какой-нибудь народ является утомленным, обедневшим, разочарованным и, главное, неустойчивым в вопросах морали и правосознания, тем труднее ему восстановить свой уровень жизни – посредством демократического и особенно партийно-демократического сговора. Достаточно представить себе Россию после большевистской революции.
2. Партии находятся на высоте только тогда и только постольку, поскольку они способны мыслить государственно, а не партийно. Партийно мыслящие партии могут стать началом сущего разложения и гибели.
3. Люди «дурных намерений» вряд ли заслуживают признания за ними политической правоспособности и дееспособности.
4. Пропорциональная избирательная система ставит себе дурную и ложную цель: проводить в парламент государственно незрелые партийные меньшинства, домогающиеся власти, к которой они не способны ни по числу, ни по состоянию своего правосознания.
5. Демократия не имеет единой общепризнанной системы голосования: шесть месяцев разногласия и раздора в классически демократической стране доказали это с очевидностью: здесь все колеблется, все спорно.
6. В каждой стране должна быть выработана и введена своя, особая, именно для нее подходящая система голосования. Здесь нет догмата или хотя бы общего правила.
7. Избирательная система, непонятная народу, не должна ни предлагаться, ни вводиться. Последствия могут быть фальшивые и печальные (выборы в Учредительное собрание 1917 г.) только.
8. Демократия Древнего Рима в трудных обстоятельствах государственной жизни назначала срочно, связанного целевым заданием, ответственного диктатора и этим справлялась с бедой.
II. В прошлом году в Соединенных Штатах вышла любопытная книга Гунтера о покойном, президенте Франклине Делано Рузвельте, трижды всенародно избранного в президенты. Книга написана в хвалебном тоне и характеризует его всесторонне: болезнь его («детский паралич», от которого он так и не оправился), терпение его в борьбе с болезнью, любовь его к отдохновительному мореплаванию, лояльность его в уплате налогов, страсть к собиранию корабельных моделей и почтовых марок и т. д. Между прочим, Гунтер указывает на «один из главных недостатков Рузвельта»: это его «нелюбовь к продумыванию сложных вопросов. Он принимал решения быстро, почти инстинктивно и не любил их менять». Это подчеркивает и г. Седых в своей рецензии, помещенной в нью-йоркской газете «Новое Русское Слово» (1950, сент. 10).
Читатель, наверное, задумается: какие же вопросы в законодательстве и управлении Соединенных Штатов – не являются сложными? Президент США является, как известно, не только главою государства, но и премьер-министром, и главнокомандующим армией и флотом. Какие же из его огромных и ответственных полномочий ставят его народ перед немудреными «вопросиками», элементарными и простыми? Глава всех министерств всеминистр, окруженный «секретарями» по собственному выбору, – он имеет перед собой все сложнейшие дела огромного государства: хозяйственные, торговые, социальные, бюджетные, полицейские, дипломатические, военные, военнопромышленные, военноразведочные, морские… А во время войны он был главнокомандующим, направлявшим все военные операции мировой войны – от Пирл-Харбора до Панамы, от Шербурга до Праги, от Филиппин до Египта и Италии; и в то же время он был главою дипломатии, то присутствуя, то отсутствуя на конференциях в Москве (1942), в Касабланке, Квебеке, Вашингтоне, Каире и Тегеране (1943) и, наконец, в Ялте (1945)…
Все эти «вопросы» (без всякого исключения) отличались и отличаются чрезвычайной сложностью, и решение их возлагало на решающего мировую ответственность. Все, что Рузвельт делал и сделал за десятилетие своего правления и командования, – все предопределило результат мировой войны и
