— Ты что? А если он сбежит?
Ригерт неуверенно растягивает рот в улыбке. Он не поймет: шутит шеф или действительно верит в то, что мертвец может сбежать? Хотя, с учетом событий последних дней, ничего удивительного в этом не будет.
— Ох, Валька, твой счет грехов передо мной все прибывает, — грозит ему пальцем Слегин. — Вот разберусь с делами — и возьмусь за вас, стервецов, а то совсем распустились, понимаешь!.. Перед людьми стыдно!
Под людьми он, видимо, имеет в виду меня.
— Не обращай внимания, Валентин, — говорю я, хлопая по плечу Ригерта. — Во-первых, начальство шутит, а во-вторых, начальство милосердно в силу того, что само когда-то было таким же…
— Но-но… — бурчит Слегин. — Не подрывай мой авторитет в глазах подчиненных. Я уже сам его подорвал — дальше некуда…
Не обращая на него внимания, я спрашиваю:
— Ты как себя чувствуешь, Валь? Что-нибудь болит? Он качает головой и вдруг отворачивается.
— Спасибо, — глухо роняет он.
Вот уж не подумал бы, что такие громилы могут стесняться.
— Взаимно, — ответствую я.
— Николай, — говорит Слегин сержанту. — Твоя задача — закрыть за нами дверь на все замки и никого внутрь не впускать. Понятно? Ни-ко-го! Что бы там ни происходило…
— А выпускать? — простодушно интересуется Николай.
— Чего — выпускать? — не понимает Слегин.
— А выпускать наружу — можно?
Слегин только крутит головой и не находит, что на это можно сказать. Я невольно прыскаю в ладошку.
— Можно, — наконец говорит Слегин. — Но только по моему персональному разрешению…
— Где Дюпон? Говори, гад!.. Ну?!
Допрашиваемый молчит. Он молчит уже второй час — именно столько уже длится допрос.
Любой обычный преступник на его месте болтал бы всякую ерунду, не относящуюся к делу. Требовал бы адвоката и обещал бы пожаловаться прокурору на произвол. Или хотя бы врал, что ничего не знает и не помнит.
Но этот тип молчит, как камень.
Тем не менее он совсем не каменный, и когда Слегин или Ригерт делают ему больно, он кричит, и даже слезы текут из его глаз — как у всех нормальных людей. Но кричит он опять же бессмысленно, не произнося ни ругательств в наш адрес, ни жалобных слов, как это сделал бы любой другой на его месте.
Только тянет «А-а-а» своим немужским фальцетом. Или визжит по-женски надрывно, и у от этого визга у нас потом долго звенит в ушах.
Он лежит нагишом на железной каталке, которую обычно используют в моргах для перевозки трупов, в позе Иисуса Христа. Руки и ноги его надежно зафиксированы специальными зажимами, имеющимися на каталке.
Без макияжа, одежды и парика он уже не походит на ту красотку-брюнетку по имени Рита, которую я видел несколько часов назад. Худощавый парень с выбритым наголо черепом кажется теперь слабым и беззащитным. Если бы у меня не саднила спина, то я бы подумал, что мне померещилось, как он меня сбил с ног отработанным мощным ударом.
Слегин выразительно ругается и опять берется за пистолет. Тот самый пистолет, который ранее принадлежал допрашиваемому. По закону Булат должен был его заактировать и немедленно сдать в ближайшее отделение Комитета по разоружению, но решил, что эта смертельная штучка пригодится ему самому.
— Последний раз спрашиваю: кто тебя послал на это задание? — обращается он к парню на каталке, передергивая затвор. — Как звали твоих сообщников? Где у вас расположены базы, явки, тайники?
Пистолет двенадцатизарядный, но Слегину он достался, когда в обойме оставалось девять патронов. За время допроса количество пуль в стволе значительно поубавилось: Слегин наказывает допрашиваемого за молчание болью, Это единственное, что ему остается. Все попытки применить какие-то препараты, развязывающие язык, оказались неудачными. Видимо, в организм парня заранее были введены какие-то антидоты, и все «сыворотки правды» не оказывали на него ни малейшего воздействия. А когда доза химиката превышала определенную величину, он просто умирал, и все начиналось сначала.
Поэтому все, что Булат сейчас может, — это пытаться пронять Снайпера болью. Такой, которую человек не может вынести. Но при этом не давать ему умереть слишком быстро.
Когда же это все-таки происходит, в дело вступаю я и возвращаю парня в «исходное положение».
Я воскрешал его уже раз шесть, но он все равно молчит.
Слегин подносит ствол ко лбу парня. Потом, помедлив, перемещает пистолет к животу. Деловито спрашивает у меня:
— Лен, что больнее: когда пуля попадает в печень или в желудок?
И тут я внезапно понимаю: господи, еще немного—и мы все сойдем с ума!.. Потому что мы зашли слишком далеко, чтобы считать себя нормальными людьми.
— Послушай, Слегин, — говорю я. — Не надо… Ты же видишь, это ничего не дает…
В раскосых глазах Слегина внезапно появляется странный блеск.
— Да? — с радостным удивлением откликается он. — Ты так считаешь, Лен?.. Что ж, может, ты и прав. Но видишь ли, какая штука, Лен. Я всегда любил смотреть, как умирают люди. Ты скажешь, что я — маньяк? Да, я — маньяк!.. И я хочу сегодня крови!.. Много крови!.. Столько же, сколько пролили этот подонок и его приятели!.. И пока я не выпущу всю кровь, каплю за каплей, из его гнилых вен, я не успокоюсь!..
Он играет, что называется, на зрителя. На того единственного зрителя, который бесстрастно смотрит в потолок, лежа на ледяной качалке. Время от времени по коже парня пробегает крупная дрожь, но вряд ли это означает, что он боится. Просто ему холодно лежать раздетым на голой железяке.
Хотя я понимаю, что Слегин не искренен в своем стремлении предстать перед допрашиваемым кровожадным садистом, мне это не нравится.
— Перестань, Слегин, — прошу я. — Не делай этого… Вместо ответа он стреляет.
Но не в живот, а в колено парня.
Во все стороны брызжет кровь и разлетаются осколки костей, вместо сустава образуется кровавое месиво, и парень орет во все горло от боли.
— Больно? — наклоняется к нему Слегин. — Больно, я знаю. Суставы вообще болезненная часть тела, еще больнее, чем внутренности… А хочешь избавиться от боли? Это просто: ты отвечаешь на мои вопросы, а мы тебе делаем анестезию… Ригерт, приготовь-ка шприц с анальгетиком. Он умный мальчик и сейчас нам все расскажет… Ну? Расскажи нам для начала про своего босса. Где он прячется и как с ним установить связь? Считаю до трех… Раз…
Но крик парня внезапно обрывается, зрачки закатываются под лоб, и голова безвольно падает набок.
Слегин щупает пальцами тонкую шею допрашиваемого.
— Потерял сознание. — констатирует он, обернувшись к нам с Ригертом. — Валя, давай вместо анальгетика стимулятор…
Ригерт делает парню укол в вену, и тот, судорожно вздохнув, открывает глаза.
— Дурачок, хотел сбежать от нас в небытие? — укоряет его Слегин. — Не-ет, подожди чуток… Все еще только начинается. Сейчас мы займемся твоей второй ногой, потом лишим тебя твоего мужского достоинства — ведь оно тебе не нужно, верно? Ты же у нас — женщина, красотка Рита… Зачем тебе эти
