По площадке орава малышни с энтузиазмом гоняет мяч. Правда, гоняет довольно технично, что в пас, что в обводку. Неестественно.
Стекло в верхней части стены сдвинуто в сторону, и в кабинет врываются крики футболистов.
Нападающий в синих трусиках и желтенькой маечке принимает пас, обводит одного защитника, потом — другого, но вместо того, чтобы пробить по воротам, оказавшись от них метрах в пяти, не больше, отдает зачем-то пас вбок, где мелькает еще одна желтая майка. Однако защитники вовремя закрывают того, кому адресован мяч, плотной стенкой, и атака захлебывается…
Игроки команды, упустившей шанс забить гол, разражаются горестными воплями, на три четверти состоящими из отборного русского мата, и Гульченко позади меня с невольным восхищением бормочет:
— Во дают, лилипуты!..
— Кстати, Владимир Сергеевич, вы мне больше не нужны, — сухо замечает заведующий, на мгновение переставая стучать по клавишам небольшого, но, видимо, очень мощного компа. — Думаю, теперь мы сами разберемся с нашим новым… э-э… гостем.
— Ну что ж, — пожимает плечами Гульченко. — Как скажете, док… Но прежде чем покинуть вас, я хотел бы сказать пару слов о Виталии… Дело в том, что он будет у вас не прохлаждаться, а выполнять задание особой важности. В связи с этим рекомендовал бы вам, док, уделять ему особое внимание, оказывать всяческое содействие в виде немедленного выполнения его… гм… его просьб… Ну и, естественно, держать язык за зубами.
Для всех остальных Виталий Игоревич должен оставаться обычным «невозвращенцем»… Ну а в случае чего — звоните…
Заведующий хмурится:
— А мне не полагается знать, в чем заключается цель пребывания Виталия Игоревича в нашем интернате?
— К чему вам лишние заботы, док? — ухмыляется Гульченко. — У вас их и так наверняка хватает…
— Это вы верно подметили, — с горечью отзывается заведующий. — Еще как хватает! И, между прочим, благодаря вашей неустанной деятельности. Владимир Сергеевич…
Гульченко не реагирует на укол. По-моему, он его даже не заметил, как слон — укуса комара.
Наклонившись ко мне, «раскрутчик» фамильярно хлопает меня по плечу:
— Ну, Виталька, давай прощаться. По-моему, мы с тобой уже все обговорили, да? Самое главное — вовремя оповещай нас обо всем. А уж мы тебя всячески подстрахуем… Ни пуха ни пера!
— Иди ты к черту! — бормочу я. От души, а не для соблюдения ритуала. Гульченко я недолюбливаю до сих пор.
В принципе, я предпочел бы, чтобы во Взрослый Дом меня привез кто-нибудь другой, но из соображений конспирации сам Астратов ехать не решился («Это может вызвать подозрения, Владлен Алексеевич: с какой стати обыкновенного воспитанника привозит сам начальник особого отдела ОБЕЗа?»), а посвящать в суть предстоящей операции лишних людей, даже из числа своих подчиненных, он не захотел.
— Ну, что ж, Виталий Игоревич, давайте знакомиться более обстоятельно, — поворачивается ко мне заведующий, когда дверь за Гульченко захлопывается. — Меня зовут Фокс Максимович, фамилия моя — Лабецкий. Доктор педагогических наук. До того, как возглавить интернат, работал директором спецшколы для детей с врожденными физическими недостатками…
Я недоверчиво бросаю взгляд на своего собеседника. На доктора наук в моем представлении он никак не похож. Скорее, на телохранителя какой-нибудь VIP-персоны. Высокий брюнет брутального вида, в очках в роговой оправе и с затемненными стеклами. Рубашка с короткими рукавами, брюки спортивного покроя.
— Фокс? — переспрашиваю я. — Это что — сокращение? Или полное имя?
Лабецкий мягко улыбается.
— Да вы присаживайтесь, — советует он, указывая на ряд кресел у стены, чуть в стороне от его стола, и я послушно следую его совету. — Фокс — это от Малдера. Помните, был когда-то американский сериал про двух агентов ФБР, расследующих всякие аномальные явления?.. Родители были без ума от него, вот и окрестили меня в честь главного героя.
Я прикидываю, сколько лет может быть моему собеседнику. Получается — не больше двадцати пяти. Ну и времена настали!.. Заработать в двадцать пять докторскую степень — это, знаете ли, надо суметь! Потом меня осеняет:
— А вы случайно не из этих, Фокс Максимович? Не из вундеркиндов?
Он грустно качает головой:
— И вы туда же… Стоит кому-то с детства проявить |способности чуть выше среднего — как все вокруг ахают да охают: вундеркинд, гениальный ребенок, аномалия! А дело в том, что ребенок представляет собой чистый лист бумаги. И если начать заполнять его не в школе, а намного раньше, то результаты сами дадут о себе знать. Кроме этого, конечно, нужны терпеливые и Умные учителя и наставники, воспитатели… много чего нужно. Мне повезло: у меня такие учителя были. И лишь благодаря им я закончил среднюю школу в четырнадцать, а в восемнадцать — университет…
Ну да, мысленно ворчу я. «Учителя, воспитатели»… А что, если твои врожденные способности принадлежат на самом деле не тебе, а ноо-матрице, которую ты получил от мироздания в подарок на самый первый свой день рождения? Но у других скрытая чужая личность не сумела проявиться, а у тебя она частично вырвалась на свободу…
Но вслух об этом я, разумеется, говорить не буду.
Неожиданно для самого себя спрашиваю другое:
— Скажите, доктор, а где работать труднее: здесь или в специнтернате, которым вы руководили раньше?
Лабецкий кусает в раздумье полные губы.
— А вы как полагаете? Что, по-вашему, труднее: изо дня в день заставлять маленькое ущербное существо поверить в то, что он — тоже человек и потому может и должен стать таким же, как все, если не физически, то духовно, — или, наоборот, ежедневно убеждать вполне взрослые, сформировавшиеся личности — некоторые уже в преклонном возрасте — в том, что им нельзя жить, как все? Что следует забыть о своей прошлой жизни и смириться с тем, кем они стали сейчас? Что в этом виноват не я, а тот же Гульченко и его начальники, и что эта чудовищная трансформация была вызвана вынужденными мерами безопасности?
Он устало откидывается на спинку стула — почему-то вместо кресла у него неказистый, обшарпанный деревянный стул — и невидящим взглядом смотрит в окно.
— Извините, — говорю я. — Иногда на меня находит, и тогда я начинаю задавать дурацкие вопросы. Привычка из прошлой жизни.
— Ничего. К вам я претензий не имею. В конце концов, вы ведь тоже — пострадавший…
— Ну, это еще как посмотреть, — возражаю я. — Я, наоборот, должен радоваться: не каждому удается возродиться дважды. А вот малыша, тело которого я нагло присвоил и не отдаю обратно, стоит пожалеть. Заведующий бросает на меня странный взгляд. — Вот если бы все думали так, как вы, — произносит он после паузы. — К сожалению, вынужден констатировать, что таких, как вы, Виталий Игоревич, среди моих подопечных немного… Большинству наплевать на то, чье тельце они эксплуатируют. Забывают о том, что физиология ребенка еще не соответствует тому образу жизни, который они привыкли вести в прошлой жизни. Особенно если ноо-матрица принадлежит какому-нибудь бывшему наркоману, пьянице или проститутке… Психология-то у этих людей осталась прежняя, и в этом — вся беда. А нам приходится ограничивать их права и свободы. Держать за руки. Не позволять. Не разрешать. Лишать. Отнимать. Наказывать — правда, в самом крайнем случае… А что мы еще можем с ними сделать? Не в тюрьму же их сажать за те грешки, которые они порой себе позволяют!
Он тоскливо вздыхает. Потом придвигает к себе клавиатуру и объявляет:
— Давайте лучше поговорим о вас. По всем правилам я должен заполнить на вас формуляр в базе данных, так что приготовьтесь к допросу по всей форме…
