уберется в Сирию, Помпей один останется в Риме».
Атей просительно воздел руки к вновь обретшему уверенность Крассу и произнес со всей болью сердца:
— Красс, не ходи на Восток! Умоляю тебя.
Но освобожденный триумвир уже спешил с челядью вон с Форума, к войску. Опять заплескался дождь. Все промокли, им захотелось домой. Только не Крассу. Пусть хоть камни падают с неба.
Чувство унижения, которое он испытал минуту назад, сменилось в нем холодной ненавистью. К народному трибуну Атею, к ликтору, так грубо обошедшемуся с ним? К толпе на Форуме? Само собой. Но главным образом — к спасителю. К Помпею. Который у всех на глазах вновь превзошел Красса весом и влиянием. И, по существу, под видом помощи, тоже унизил его. Причем куда глубже, чем ликтор.
И Красс торопился к войску, ибо только войско даст ему возможность взять верх над всеми.
Однако ему пришлось задержаться у Форума, чтобы собрать всех своих приспешников. За это время Атей, задыхаясь, добежал до городских ворот. Он поставил у ног жаровню с высоким пламенем, воскурил фимиам, совершил возлияние и зловеще забормотал, призывая каких-то неведомых древних богов.
И когда у ворот появился Красс с толпой приближенных, народный трибун загородил ему путь и вскричал с надрывом, пронзительно:
— Красс! Не ходи на Восток. Заклинаю!
— Глупый человек! Оставь меня в покое. — Красс злобно отпихнул старика, жаровня опрокинулась.
— Помни же, Красс, — гневно сказал оскорбленный Атей, — ты идешь на Восток! То есть против солнца. Каждое утро оно будет вставать тебе навстречу. А солнце в тех краях ужасное. Может выжечь глаза.
Но Красс пренебрежительно махнул рукой:
— Поэзия…
— Как стоишь, ворона?..
Резкий удар по плечу виноградной лозой, тяжелой и гибкой. Фортунат чуть не вскрикнул от боли — он был без лат, как и все здесь пока, но страх опередил возмущение и сомкнул ему уста. Он сразу очнулся от смутного томления.
Тоскливо стоять под дождем. Ноги до икр в холодной мутной воде. Сидеть бы дома сейчас, есть горячую бобовую похлебку, приготовленную доброй матерью.
Как они плакали, мать и сестра, прощаясь с ним…
Нудно!
Он с тоской поглядывал на соседей. Юнцов, подобных Фортунату, мало средь них. Народ отборный, в возрасте между двадцатью и сорока годами. Легионеры стояли спокойно, будто их и не хлестал зимний дождь. Ноги широко и крепко расставлены, лица невозмутимо открыты ледяному потоку с неба.
Уже не раз они бывали в походах. Их ничем не удивишь. Привычно, даже несколько небрежно, будто совсем не ощущая тяжести, держали солдаты шиты и громоздкие дротики.
Пилум… На вид совершенно нелепая вещь. Короткое толстое древко и тонкий длинный наконечник из мягкого железа. Кого им напугаешь? Но это и есть, пожалуй, самое страшное римское оружие. Его коварство враги узнают на себе, когда уже поздно…
Совсем расслабившийся от скуки, уставший от долгого ожидания, переминаясь с ноги на ногу и уныло хлюпая ими в грязной воде, Фортунат чуть ли не присел на корточки, как пахарь на весеннем поле.
И не замедлило наказание.
— Как стоишь?
Центурион вновь вскинул лозу. В глазах отчужденность и ярость. Отец! Не узнал он, что ли, родного сына?
Узнал. Как не узнать! Где-то в глубине родительских глаз Фортунат заметил подобие участия.
И дошло тут до него: юность кончилась! Нет больше любимого сына. Есть солдат. И нет больше добрейшего ворчуна, отца-чудака. Есть суровый начальник, центурион Корнелий Секст. И пощады не будет.
Поди угадай теперь наперед: сейчас он скажет то, скажет другое…
Красс обходит войско. Места мало, подразделения сжались тесно, одно к другому. Легион. Шесть тысяч солдат. Он делится на десять когорт, по шестьсот человек. В когорте — три манипулы, в каждой манипуле — две центурии.
Над сотней солдат и получил власть старый Корнелий Секст.
Красс его взял примпилом — командиром первой центурии первой когорты. Никаких особых выгод звание примпила не приносит, разве что честь первым кидаться в бой. Все командиры центурий получают равную плату: 240 денариев в год. Зато он всегда на виду. И поскольку всякое повышение — награда, его ценят и добиваются.
У республики нет постоянного войска: солдат вербуют в случае надобности, а минует нужда — распускают. Красс набрал свой легион на скорую руку. Но это не беда. В Риме каждый взрослый мужчина — опытный воин.
— Неужто Красс с одним легионом думает взять весь Восток? — удивленно шепнул Корнелию невольник Эксатр, сопровождавший хозяина и высших военных начальников.
— Дурень! — презрительно бросил ему Корнелий. — Это ядро. Разве мало у нас легионов стоит в сирийских городах?
— А-а…
Смотрите, как быстро меняется человек. Будто Корнелий не должен рабу Эксатру два сестерция, которые, хоть и получил задаток, не спешит вернуть.
— Запиши на первой же стоянке: Римское народное собрание обязало Марка Лициния Красса покорить Великую Парфию.
— Но ведь этого не было, — удивился Эксатр. — Как раз наоборот…
Войско шло на юго-восток, через Лациум в Кампанию, к Неаполю.
Знакомые места! Здесь, вдоль знаменитой Аппиевой дороги, Красс повесил шесть тысяч мятежных рабов-спартаковцев, захваченных в плен. Далеко впереди его ждет другая дорога славы — Великий шелковый путь. Уж если понадобится, он ее всю, от Тира до Китайской стены, уставит крестами и распнет на них столько варваров, сколько пожелает.
Легион, четко разбившись на подразделения, растянулся на целую милю: дозор, головной отряд, основной отряд, замыкающий. Позади скрипел обоз.
Красс, дабы не утруждать в седле старые кости, ехал в середине войска в легкой повозке.
Справа шел покорный Мордухай, слева — Эксатр, непокорный.
Триумвир, как всегда, серьезен, холоден и сдержан. Зато глаза! Какой в них страстный огонь.
Дорога пошла круто вверх. Все напряглись. И натянулась с острым беззвучным скрежетом незримая цепь, что связала господина с невольником.
— Ты… поэт, — проворчал триумвир недовольно. По правде говоря, его уже начинала раздражать духовная борьба между ними, которую он сам же затеял. — Ты должен делать, что прикажут.
— Поэт не соучастник, — сухо сказал Эксатр. — Он свидетель. Как получили бы мы представление о прошлых веках, если б от них не осталось беспристрастных, точных описаний? Лишь по одним славословиям и фактам, вкривь истолкованным в угоду тому или иному важному лицу, не восстановишь историю, у которой мы учимся. Чтобы более или менее убедительно изобразить твой небывалый поход, я должен хоть примерно знать его причину.
— Восток — наш извечный враг, — убежденно изрек Марк Лициний Красс.
— С чего бы это! Что-то я не слыхал до сих пор, чтобы скифы, армяне или другой восточный народ вторглись в Лациум и шумели под стенами Рима.
— А слыхал ты о греко-персидских войнах? Кир, Дарий и Ксеркс. Битва при Фермопилах…
— Как не слыхать?
Повозка натужно скрипела, поднимаясь к перевалу. Рощицы пиний, точно девицы, сбежавшись и
