Красс вызвал к себе легата Октавия:
— Снаряди за Евфрат две-три манипулы, узнать положение в тех городах…
— До недавних пор, как мне известно, там было все хорошо.
— «До недавних пор»! — вспыхнул Красс. — А сейчас?
Октавий внимательно взглянул в глаза «императору». Все не так в этой глупой войне. Все не так! Не война — игра. Из городов, завоеванных осенью, не надо было возвращаться в Сирию. С них и начать бы весенний поход.
— Случись что-нибудь, они известили бы нас, — пожал плечами Октавий.
— Все равно! Армяне ждут, пойдем мы с ними или переберемся на левый берег.
— Хорошо. Я пошлю людей…
Но нужда в этом тут же отпала. За палаткой «императора» вдруг сотворился переполох. Красс вышел взглянуть, что случилось, — и дряблые губы его отвисли ниже обычного.
…В толпе сбежавшихся легионеров, сытых, здоровых, стоял, опираясь на обломок копья, центурион по имени Тит. Фортунат лежал на носилках — два его истерзанных товарища, не в силах больше держать, опустили, верней — уронили их на землю. Фортунат застонал, весь перевязанный, бледный.
Позади, держась друг за друга, шатаясь, понуро топталось еще человек двадцать — тридцать. Они походили на рабов, только что вылезших из рудника. Живого места на них не сыскать. Черные рты. Черные раны. Лишь глаза у всех от ужаса белые.
— Караульный отряд. Зенодотия… — Тит рухнул перед Крассом. — Нас было триста. Вот. — Он еле повернул голову, чтобы кивнуть на товарищей. — Кое- как… до Евфрата… лодку нашли…
Он больше не мог говорить.
— Дайте ему вина! Чистого, крепкого, не разбавляйте.
Тит и пить не мог. Ему силой влили вино в раскаленный рот. Вино как будто даже зашипело на сухих запекшихся губах.
Воин, словно проснувшись от жуткого сна, жалко взглянул снизу вверх — и протянул «императору» руку. Красс безотчетно взял эту слабую руку, помог Титу встать.
Тит обернулся к реке.
Он долго смотрел на дальний берег. Что он вспоминал? Губы его тряслись, как и у Красса, готового услышать самое худшее.
Но Тит ничего не сказал. Он задергался весь, взахлеб зарыдал — и упал на грудь «императора», как бы спасаясь на ней от пережитых мучений.
Красс брезгливо отбросил его. Центурион, застонав, растянулся на измятой зеленой траве.
— Всех… в лазарет, — скорчился Красс от острой боли в правой руке. Проклятое кольцо!
…Первым, как самый крепкий из всех, воспрял, пройдя через руки лекарей, духом и телом Тит. Да и у остальных было больше ссадин, царапин, порезов на коже, чем серьезных ран. Лишь Фортунат еще не вставал.
Но он уже очнулся:
— Мы где?
— У своих! — Тит склонился к нему, влил в рот вина с холодной свежей водой.
Ах, как ее не хватало, свежей холодной воды, на серо-зеленых жарких холмах!
На речке, где часть солдат утонула в мутных волнах, запастись не сумели, — неприятель бил их с берега стрелами. Пить пришлось из дождевых луж в глубоких лощинах.
— У своих, друг Фортунат! На большой реке…
— Разве мы… не погибли… все там, у ворот?
— Отбились! И пробились — сквозь ад. Не все, конечно. Парфяне преследовали нас, многих убили по дороге. — Тит напоил Фортуната крепким и острым жидким мясным отваром с чесноком и красным стручковым перцем. — Тебе нужно скорее встать. Мы еще вернемся в Зенодотию.
— Вернемся, — улыбнулся Фортунат. — Почему же ты, — спросил он удивленно, — не бросил меня?
— Как?! — вскричал центурион. — Ты наш спаситель. Герой. Мы тащили тебя по дороге к дурацкой той речке и через нее — в ней теперь вода бушует, как море. И далее, по крутым холмам. Мы рубились над тобой с врагами! Я никогда не забуду…
Тит заплакал. Что-то в последнее время он стал слезлив. От долгих зимних попоек, что ли, еще не совсем очнулся. Или его настолько уж потрясли события того неладного дня у стен Зенодотии? Нет, скорее всего, от пьянства надорвался, — в переделках всяких бывал, крови не боится.
Отерев глаза, он тихо молвил:
— Красс будет тебя расспрашивать… — Фортунат скривился:
— Я ему ничего не скажу.
Красс, с толпой приближенных, сам явился в обоз — допросить уцелевших солдат из Зенодотии. Тит был скуп на слова:
— Нам говорили, самое трудное в войне с парфянами — их догнать. Нет, оказалось, самое трудное — убежать от них…
Другие солдаты вторили ему:
— Их целые скопища…
— Их стрелы невидимы. Раньше, чем заметишь лучника, тебя пронзает насквозь…
— Их копья пробивают любой щит и панцирь.
— А панцири таковы, что выдерживают любой удар…
Октавий и Кассий переглянулись. Их мужество таяло. Пусть солдаты с перепугу передают события в преувеличенно страшном виде, все равно за этим таится что-то грозное, смертельно опасное…
Артавазд, как всегда, бесстрастен.
Петроний хотел было, как всегда, припомнить применительно к случаю какой-нибудь эпизод из походов Александра, но Красс взмахом густых бровей заставил его молчать.
Военный трибун больно скривился, обжегшись горячей кашей неизвергнутых слов. Грубость, предельная скупость черт его лица точно соответствовала складу ума. Но она же, сочетаясь с кислым прищуром глаз и неопределенной улыбкой, выражала и злобную хитрость, которая заменяет людям бездарным тонкий ум.
— А что в других городах? — сурово спросил Красс у Тита. Солдаты явно что-то скрывают и, сговорившись, избегают подробностей.
— К нам пристала на холмах горстка людей из Ихн и Никефория, но парфяне, догнав, перебили их. Вместе с целой центурией наших…
— А ты что скажешь? — обратился Красс к Фортунату.
— Он еще слаб, потерял много крови, — ответил за друга Тит.
— Что ж, придется его оставить в Зейгме.
— Нет! Он быстро оправится. Он железный. Мы возьмем его с собой. Я буду сам ухаживать за ним. Мы все, — кивнул Тит на товарищей. — Пусть император знает, — сказал честно Тит, — этот парень более достоин быть центурионом, чем я. Если б не он, мы сейчас все лежали б в овраге у Зенодотия. И я, в его пользу, слагаю с себя высокое звание…
— Вот как, — пробормотал «император». Он не забыл, как велел сечь Фортуната. Ну что же, значит, урок пошел ему на пользу. Красс всегда прав. — Это тебе и ответ на твое предложение, — повернулся Красс к Артавазду. — Я, как видишь, не могу идти в Армению. Я должен вызволить своих людей, оставшихся в тех городах. Как ты заметил, — показал он подбородком на Тита и Фортуната, — римляне не бросают товарищей, попавших в беду…
Восемь тысяч! Восемь тысяч его солдат в данный миг, обливаясь кровью, отбиваются от свирепых парфян. Пусть часть их погибнет, — из остальных можно будет сколотить пяти-шеститысячный прочный легион. Ударный, полноценный легион из людей, уже испытавших на себе силу парфянских стрел и применившихся к неприятельской тактике.
Он по привычке перевел их стоимость на деньги. Скажем, по сто драхм за голову — это уже пятьсот — шестьсот тысяч драхм…
