— Что за люди? Они как мой дядя. Ни до того, что уже было, ни до того, что будет, что может случиться, как отразится его тот или иной поступок на прочих, иных, многих людях и на стране, — ему дела нет. Лишь бы сейчас, сей миг урвать свое! Человечки мелкой души и скудного разума. Что же теперь?
— Придется, как видно, Сурхану одному управляться с Крассом.
— И управлюсь, — лениво зевнул рыжий сак, опираясь на локоть. — Мне что? Я умею. Один горбатый и девять прямых — кто из них калека? Горбатый. Один прямой и девять горбатых — кто среди них калека? Прямой. Верно, Фарнук? Вот я и есть такой. Жаль, — сказал он с усмешкой, — детей нет у меня. Сколько помню себя, всегда на коне. Всю жизнь сражаюсь за счастье парфянских царей. Дом — в палатке, гарем — в повозке. Может, и были дети, да потерялись в походах. Умру — кому все останется?
Натан спросил с грустью:
— С чего ты — о смерти?
— Ну как же! Не на свадьбе мы — на войне. Вставайте. Стан обойдем, посмотрим, послушаем…
Обычно каждый отряд, особенно вспомогательный, на стоянках держится отдельно, говорит на своем языке и поет у костра свои песни.
Но сегодня все тянулись друг к другу, перемешались, как на базаре, в шумной веселой толпе: саки, парфяне, хунну, персы, арабы, атропатены и греки, армяне, евреи, индийцы. Гремит барабан, заливается дудка. И все говорят на одном языке — на парфянском и поют одну боевую песню.
Завтра — бой! Но ни страха нет, ни уныния. Этих не надо прельщать добычей и славой, возбуждать их мужество посулами. Просто все они знают, что такое Рим. И все, как Фарнук, не хотят копать под землей для Красса руду.
— Хорошо, — хмуро сказал Сурхан.
…Позже, накрывшись шубой, они лежали с Феризат в повозке и смотрели на звездное небо. Знакомое небо, свое, с привычной россыпью созвездий.
— Как у нас в горах, — вздохнула Феризат. — И воздух такой же, чистый и мягкий. Но, конечно, в каменной лачуге, в которой я родилась, другой был воздух, — сказала она со вздохом. — Зимой козы и овцы ночевали с нами. Мы в глубине помещения, они у порога. Дым от костра, вонь мочи и катышек. Так бы я и зачахла в этой лачуге, если бы ты, мой золотой, не увидел меня на охоте, проездом. — Она прижалась к нему покрепче, обняла за шею. — Никогда не забуду, как ты купал меня в горячей воде. Своими руками смывал мою грязь. Я раньше в холодном ручье умывалась, не знала горячей воды. И красоты своей не знала…
— Ты с чего вдруг разговорилась? — спросил Сурхан угрюмо.
— Боюсь! — Она заплакала.
— Чего?
— Завтра бой.
— Ну и что? Не тебе воевать.
— И тебе бы не надо! Ради кого? Хуруд тебе такой же враг, как и этот страшный Красс.
— Я… не ради Хуруда. — С теми, кто мог его понять, он час назад шутил, зубоскалил; с той, с кем надо шутить, зубоскалить, заговорил серьезно:
— Долг, разумеешь? Долг!
— Разумею. Это когда у кого-то взял взаймы и надо отдать.
— Нет! Я о высшем долге. Когда, не взяв ни у кого ничего, все равно надо отдать. Все. Даже жизнь. Делать, что следует делать. По совести.
— А! — Она помолчала, стараясь вникнуть в смысл его слов. И засмеялась: — Не разумею. Я все к чему? — Феризат приложилась влажными губами к его горячему уху. — Я…
Она положила руку Сурхана на свой живот.
— Да?! — вскричал Сурхан и вскочил. — Тогда — тем более! Тем более… Полежи. Я сейчас…
Первым навстречу ему попался человек с черной повязкой на лбу.
— Чего ты хочешь больше всего? Проси! У меня радость.
Беглый раб отлично знал, чего он хочет. Заветное желание? И не медля поймал Сурхана на слове:
— Голову Красса.
…В то утро все валилось у римлян из рук. Знамена будто в землю вросли, — немалых усилий стоило их поднять. И Красс, выходя из палатки, накинул не пурпурный плащ, как надлежит полководцу, а черный.
Хорошо, что Петроний и Публий сразу заметили это. Пришлось вернуться в палатку. «Недобрый знак», — мелькнула мысль.
— Что со мной происходит? — пробормотал Красс потерянно.
— Солнце слепит. — Сын, подавая ему нужный плащ, вдруг увидел, как устал, обрюзг, изнемог родитель. — У меня самого глаза слезятся с утра. — Он тихо вздохнул.
Ради чего старик мучит себя? Ради денег? Сын баснословно богатого человека, которому никак не грозило разорение, Публий не понимал трудной ценности денег. Они есть и будут всегда, сколько захочешь. Ради славы римской? Вот это понятно!
Публий весь кипел. Положим, он отличился в Галлии. Но Галлия — всего лишь провинция, не больше Сирии, и слава, связанная с нею, — слава местного значения. Покорить весь Восток! Необъятный, таинственный. В анналах запишут: «Два Красса, старший и младший…»
Это — цель!
Публий уже и сам не знал, отчего вздрагивает сердце: от жалости к отцу или от острого ощущения горячей и трепетной близости невероятных событий. Ради этой цели стоит терпеть лишения. И Публий пойдет с отцом до последней черты…
— Черный и красный? — взвесил Красс в руках тяжелые плащи.
Он сравнил их и не увидел между ними большой разницы в цвете! В мозгу засветилась догадка… Он уцепился за нее:
— Развяжи мне руку, Петроний. А ты, — отослал он сына, — ступай выстраивать войско к походу.
Старику не хотелось показывать Публию уродливую руку. Кто знает, какой вид она приобрела после вчерашней перевязки.
Сквозь повязку слышно — дурно пахнет…
Публий послушно отправился к войску. Петроний прилежно развязал Крассу руку. Нечто опухшее, скользкое. Бледное, с темным пятном.
— Чем это пахнет?
— Репой. От горячего пота упарилась.
— А, — успокоился Красс. — Какого цвета палец? Погляди…
— Синий с лиловым. Фиолетовый.
— А… Постой. — Он уже не доверял Петронию, его зрению. Кольцо могло и ему примелькаться. — Позови Абгара.
Вот уж этот не ошибется.
Абгар явился тихий, серьезный, немного грустный. Как и подобает человеку, который обруган без вины. Он молчал, желая, прежде чем что-то сказать, выяснить, что от него хотят услышать.
Красс хорошенько ополоснул руку, вытер ее. Поднес кольцо к глазам. Камень какой-то мутный, неопределенного цвета.
— Взгляни-ка на этот рубин, — сказал он сдержанно и оттянул большим пальцем левой руки кожу на мизинце правой. — С ним происходит… что-то неладное.
— Что именно? — удивился Абгар.
— Цвет как будто меняет…
Абгар наклонился, взглянул. Поморщил нос от прелого запаха репы, который крепко въелся в кожу.
— Рубин? — Он пожал плечами. — Не всякий красный камень — рубин. («Красный»?! — Красс чуть не застонал.) Это турмалин. А с турмалином случается всякое. Удивительный камень.
