изыскания Геродота, Фукидида, Ксенофонта, ораторскую прозу Лисия, Исократа и Демосфена, труды Платона и Аристотеля, бытовые сцены Герода, пастушеские идиллии Феокрита, скорбные эпитафии Леонида, остроумные эпиграммы Каллимаха и множество сочинений других писателей эллинского мира. Ламах, человек простой, но умный и любознательный, не упускал случая купить хорошую книгу.
Правда, из-за недостатка времени он читал не все, что приобретал, зато Гикия пропадала в библиотеке с утра до вечера.
Девушки в Херсонесе, как и повсюду в греческих городах и селениях, не допускались в школу — считалось, что женщине достаточно быть скромной, послушной женой и домовитой хозяйкой. Рожать детей, готовить вкусные блюда, мыть посуду, стирать белье, прибирать комнаты, шить, прясть и заставлять домашних рабынь не отлынивать от работы — вот все, что от нее требовалось.
Но Ламах, пренебрегая кривотолками горожан, утверждавших, что винодел стремится сделать из своей дочери просвещенную блудницу — гетеру, пригласил для нее учителей, и Гикия освоила последовательную грамоту, литературу, игру на лире и кифаре, пение и, наконец, счет. Архонт не имел от первой жены сыновей и всю свою отцовскую любовь перенес на Гикию.
Может быть, потому и выросла Гикия такой смелой, гордой, свободной, что с детства избежала мертвящего влияния темных, невежественных, подчас вздорных и глуповатых женщин, не видевших — не по своей воле, конечно, — ничего, кроме домашнего очага, потому и выработались в ней широта взгляда и твердость, что она дружески обращалась с отцом, умным, с виду суровым, но по существу добрым человеком, настоящим мужчиной.
У стены, противоположной окну, заботливая рука дочери Ламаха расставила в ряд небольшие бронзовые изваяния девяти муз. Тут была таинственная Урания, покровительница науки о звездах. Мудрая и сдержанная Каллиопа, которой поклоняются ораторы и народные сказители аэды. Клио, строгая и величественная, как сама история. Застывшая в трагической позе Мельпомена. Нежная Полигимния, чтимая создателями чувствительных стихов. Комически веселая Талия, поэтически задумчивая Эрато, танцующая и поющая Терпсихора и несущая перед собой арфу Эвтерпа. Над ними высился мраморный бюст их предводителя Аполлона.
Гикия попросила Ореста сесть, отыскала на полке по ярлычку, приклеенному к футляру, стихи лесбосской поэтессы Сафо, поместилась рядом с мужем и развернула свиток.
Текст в свитке был написан узкими поперечными колонками; читая его, папирусовую ленту не спеша перекатывали с одной стороны на другую, — глаза видели одновременно два-три столбца, прочая часть свитка с левой и правой стороны оставалась скрученной.
Прочитав эти строки, Гикия затихла. Стихи… Их непонятная власть над человеческим сердцем глубоко изумляла херсонеситку.
Стоит только пробежать несколько строф, и все разрозненные, непохожие одно на другое, противоречивые чувства сливаются в одно острое ощущение жизни. Каждый нерв как бы превращается в поющую струну. Меняется человек, меняется мир, очищенный от грязи гением поэта; он возрождается перед читателем обновленный, звучный, солнечный, как сама поэзия.
Сафо писала, что едва увидит юношу, полюбившегося ей, как она уже не в силах вымолвить слова — язык немеет, под Кожей быстро пробегает легкий жар, глаза ничего не видят, в ушах — непрерывный звон:
На щеке херсониситки показалась слезинка.
Живой голос поэтессы, умершей почти шестьсот лет назад… В откровенных признаниях давным- давно угасшей женщины, сохранившихся в ровных строчках папируса, как бы ощущался еще трепет ее горячего тела. Удивительно! Гикия вздохнула. Пусть Сафо была беспутной, легкомысленной гетерой — кому от этого холодно или жарко теперь, через шесть веков? Зато она, как никто другой, любила красоту, солнце, розы. Она унесла все грехи с собой, в темную могилу, и оставила в дар человечеству жизнерадостную песню, согревающую сердце и сейчас.
«Поэт, — подумала Гикия, — должен быть таким вот человечным, или не быть поэтом».
Женщина подняла глаза на Ореста и задумчиво спросила:
— Нравится?
Боспорянин не ответил. Он спал. Боже! Потрясенная Гикия выронила свиток. Он упал на каменный пол и развернулся во всю длину. Оскорбленная, уничтоженная равнодушием тупого человека, Гикия ярко, словно цветок граната, покраснела от стыда и обиды. Взять бы футляр из-под свитка, ударить по пустой голове!
Но она сдержалась. Поднялась, отошла к окну, долго стояла там, крепко сцепив пальцы. Постепенно подавила в себе вихрь негодования. Разве можно сердиться на несчастного метиса? Орест, пожалуй, и сам не рад, что он такой. Должно быть, в юности с ним очень плохо обошлись.
По слухам, Орест принимал участие в заговоре против родного отца. Его заключили в темницу. Истязали, наверное; ведь там, в Боспоре, хватают и казнят даже ни в чем не повинных людей, убивают просто так, чтобы запугать народ. Бедняга!
К жалости, которую Гикия испытывала к странному боспорянину, примешалась заметная доля гордости: да, Орест не какой-нибудь жалкий рыботорговец, он — таинственный заговорщик, мятежный герой. Цареубийца. Брут. Теперь она еще сильней любила мужа.
— Орест!
— Н-что еще? — недовольно проворчал метис, просыпаясь.
— Пойдем со мной, Орест. Я покажу тебе Херсонес. Ты увидишь много вещей, достойных внимания. Пойдем, дорогой.
— Б-боже! — пробормотал он безнадежно. — Неужели мне придется еще т-таскаться по улицам проклятого Херсонеса
Гикия вспыхнула.
— Орест, не говори так! — воскликнула она с дрожью в голосе. — Разве ты не видишь, что ранишь меня? Херсонес — моя родина.
— Э! Родина… — Он криво улыбнулся, — Пойдем, раз ты так х-хочешь.
И как был — в домашней тунике и скифских штанах — направился к выходу.
— Постой! — Гикия поймала его за руку. — Ты намерен показаться народу в таком виде? Надо переодеться.
— Ох!
— Не волнуйся. Я помогу тебе, милый.
Орест, проклиная все на свете, напялил чистый хитон, обулся, накинул тонкий летний плащ. Гикия причесала ему волосы, заботливо расправила складки одежды.
— Какой ты у меня красивый, — прошептала она радостно.
— Мгм, — неопределенно ответил боспорянин.
