жуткая мысль: неужели все люди, которых он зарезал за свою не слишком долгую жизнь, явились сюда, истекая кровью, чтобы судить его за преступления?
Он передернулся от страха.
Сзади и с боков к пирату подбирался бушующий огонь. Тлеющая одежда обжигала спину. Трещали всклокоченные волосы. Харн задыхался, горячий воздух раздирал ему больные легкие. На губах пузырилась кровавая пена. Ноги подгибались от слабости.
— Конец! — прохрипел Харн, чувствуя за плечами дыхание смерти.
Странно — оно вовсе не отдавало ледяным холодом, как принято думать. Оно палило, испепеляло, и Харн корчился в огне, как скорпион. Солнце Херсонеса сожгло черную стрелу пирата. Конец!
Это было так несовместимо со свежим ветром, что задорно веял сейчас где-то в горах, с шипучим плеском соленых волн, которые он совсем недавно бороздил в ладье с шайкой близких сердцу друзей, столь не вязалось с прежними думами и намерениями, что Харн, преисполнившись ужаса перед неотвратимым, запрокинул голову и завыл — протяжно и глухо, точно одинокий волк.
Он надсадно оборвал вопль души, упал на колени, просунул обожженные руки меж прутьев катаракты:
— Спасите! Братья, сестры, пощадите меня.
Толпа не шелохнулась.
— Спасите!! — надрывно застонал Харн, брызгая кровавой слюной. — Я достаточно наказан. Простите меня.
Толпа зловеще молчала.
— А-а, будьте вы пррокляты! — зарычал Харн, роняя голову.
И тогда в толпе прозвенел, словно крик буревестника над волнами, гневный женский голос:
— Смерть тебе, убийца!
Ревущее пламя настигало. Харн наскреб остатки сил. поднялся, отступил назад, разбежался и ударил дымящимся телом о железную решетку.
Огненный вихрь легко подхватил изгоя и жадно пожрал на глазах у толпы, дышащей местью.
В пламенеющем мозгу пирата обозначилось в последний миг с ледяной холодностью и четкостью: вся эта затея была заранее обречена на провал.
Не трудно зарезать Ламаха.
Можно истребить двух, трех, сто Ламахов.
Но разве уничтожишь народ? Народ, который жив не Ламахом, а самим собой, который, потеряв одного вождя, способен тут же выдвинуть двух, грех, сто вождей?
— Боже, какую страшную ошибку я совершил… — это было последней мыслью Харна.
К утру на месте, где еще вчера возвышался дом Ламаха, осталась груда пылающих развалин. Утих ветер. Дождь, поливший к рассвету, прекратился. Из-за туч выглянуло веселое солнце.
Ламах тронул Гикию за плечо.
— Что? — спросила женщина, как бы очнувшись от глубокого сна.
— Я хотел сказать — напрасно Асандр… и всякий другой… видишь, что из этого получилось. Мир лучше вражды. Когда они… поймут? Уйдем отсюда.
Гикия мягко отстранила старика, повернулась и медленно пошла по улице, опустив голову, прикрытую черным покрывалом — скорбная, точно Калипсо, что встречает души умерших у входа в царство Аида.
За нею двигались люди: матросы, виноградари, земледельцы, рыболовы, гончары — народ Херсонеса, ради которого она решилась на великую жертву.
Она не видела их. Она не слышала их. Гикия шла вперед, и густое скопище молчаливых мужчин и женщин шествовало за нею в полной тишине. Она не знала, куда идет, но шла уверенно и прямо.
Наконец она остановилась.
И остановились херсонеситы. Как раз там, где им надлежало быть в трудный час. Остановились по единодушному сердечному побуждению людей, привыкших решать все сообща, видевших здесь убежище, опору в тяжелый день. Тут, все вместе, они заново ощущали свою силу, приобретали ясность мысли.
Люди плотной стеной окружили стройный обелиск, возле которого стояла Гикия.
У нее кружилась голова. Стараясь не упасть, Гикия припала к мрамору, обняла камень, как брата.
Он был холоден, как лед, пальцы стыли от прикосновения к нему, но сердце — сердце зато согревалось.
Белый обелиск с присягой прочно высился на месте. От него веяло на херсонеситку спокойствием силы и мудрости. Она открыла глаза и увидела строгий чекан слов, высеченных на мраморе: «И пусть ни земля, ни море не приносят мне плодов, пусть женщины не разрешатся от бремени благополучно…»
Сириск, земледелец из Керкинитиды, отец покойного Диона, медленно приблизился к дочери Ламаха, склонился низко, как перед богиней, поцеловал край одежды и отступил.
В памяти женщины промелькнули видения ночи, но Гикия была уже спокойна.
Долой промозглую тьму, прочь студеный, безжизненный свет луны — пусть поклоняются матери Селене никчемные, слабые создания, что ищут тихих радостей и боятся жгучего солнца, грохота грома и полыхания молний.
Приметы лгут — она счастлива.
Ночь прошла. Жуткий сон улетучился. Солнце опять сияет над землей. Земля и море дают человеку плоды. Жизнь продолжается.
Душа женщины отмякла. Гикия заплакала, припав щекой к холодному камню, и горячие слезы потекли по скупым словам присяги, высеченным на обелиске. Кровью сердца, горькой вдовьей слезой щедро оросила она священный камень, чтоб он жил вечно.
И народ при виде этих слез закричал в один голос:
— Свобода!..
В нем было все, в одном коротком слове, — жизнь, труд, хлеб, семья, дом, любовь, дружба, ненависть, светлые надежды, тяжкие разочарования — все, чем жив и богат человек… Да, жизнь продолжается! Гикия подняла голову и долгим-долгим взглядом обвела лица окружающих. В глазах женщины не было смерти. Солнце высушило слезы. Она ясно улыбнулась.
Смеющиеся и плачущие от радости люди запели гимн в честь Гелия — животворящего солнца. Гикия стояла возле обелиска и слушала песню.
Улыбка не сходила с алых губ.
Черное покрывало спало с головы, и ветер моря ласково теребил пряди нежных серебряных, поседевших за одну ночь волос.
Примечания
1
Ныне город Керчь.
2
То есть от племен, обитавших на Урале.
