обезумевшего человека. Туша четвероногого и тело двуногого существ мелькали в густых клубах пыли неуловимыми формами.
Затем враги застыли на месте, собирая силы для последнего рывка. Бык дышал тяжело и хрипло. Ширак, стиснув рога буйвола железными кистями, медленно сворачивал ему шею. Пастух передергивался с головы до пят. Если бы то усилие, которое он при этом прилагал, перевести в порыв урагана, дерево, растущее в городище, упало бы, вырванное с корнями. Зубы хорезмийца скрежетали, точно кремни; мышцы рук и мускулы груди, живота, боков и спины выступили из под кожи толстыми жгутами.
— Хэ! — вскрикнул Ширак и одним движением свернул животному шею. Бык удивленно рявкнул и тяжко грохнулся на землю. В руке Ширака блеснул кинжал. Струи крови, вырвавшейся из перерезанного горла буйвола, хлынули пастуху на плечи. Толстые ноги быка дрогнули и стали неподвижны.
Ширак недобро усмехнулся, отер кинжал о шкуру буйвола, вложил его в ножны, повернулся и не спеша направился к отцу. Апасаки не произнесли ни звука. В полной тишине Кунхаз поднял обеими руками золотую чашу и молча поднес ее Шираку. Пастух с поклоном принял сосуд и тремя глотками осушил его до дна. И только тогда толпа заголосила, заревела, завопила, поздравляя победителя.
Быка, убитого молодым хорезмиицем, сейчас же разделали и наполнили мясом бронзовые котлы. Хорезмийцев окружили почтительным вниманием. Пастухи, довольные успехом родича, воспрянули духом, повеселели, забыли на время о горе. Ладно, что было, то было. Тоска о прошлом — бесполезна, оно уже не вернется, как ни бейся. Слава Митре, что они тут, а не там, где другие «олени». Подумаем лучше о будущем, дороги жизни — впереди. Хороша пустыня, радуют сердце тропы, уходящие к синим горам, волнуют кочевника кривые стволы саксаула, парение орлов, песок, что хрустит под ногами. Однако хорошо и в краю голубых озер! Не так дики заросли тростника, тамариска и лоха, какими они кажутся вначале. В них обитают добрые люди.
Великое открытие сделал сегодня Ширак: мир не кончается там, где кончается пастбище для твоего стада. Правда, Ширак слышал об этом из рассказов отца, но одно дело рассказы, другое — живые краски земли перед собственными твоими глазами! Оказывается, другие миры, которых Ширак опасался с детства, населяют такие же, как он, простые люди, говорящие с ним на одном языке. И среди этих людей такие, как Бахрам, — все равно, что хищные звери в табуне степных скакунов.
Ширак посмотрел на апасаков — мало что отличало их от него. Их глаза выражали ту же человеческую заботу о земном, какую выражали глаза Сохраба и его сородичей.
Ширак приложил свои широкие ладони к земле — это была серая болотная земля, но от нее исходило тепло так же, как и от той, золотистой, смешанной с песком земли, на которой он вырос.
И новое, никогда им не испытанное чувство услышал пастух в своей душе — необычное, радостное чувство уважения к людям, не принадлежавшим к его племени, — и к земле, на которой они живут.
Чувство это было таким неожиданным и радостным, что Ширак охмелел от него — именно от него, а не от вина, которое поднес ему Кунхаз в чаше почета.
— Пей, сын мой, — сказал Кунхаз, поднося Ширакv новую чашу. — Ты могуч, как лев, ты заслужил свое имя. Это — чаша дружбы.
Внимание апасаков преобразило угрюмого великана… Он и сам не знал, что с ним делается! Он ел жадно, с хрустам дробя кости, с наслаждением смаковал вино, какого не пил никогда, добродушно усмехался в ответ на похвалы.
Но вот гулко загремел бубен, остро и переливчато запела дудка. Мороз пробежал по телу Ширака — так ладно, звучно и хорошо играли апасаки.
Кунхаз хлопнул в ладони. От белого шатра в глубине крепостного двора до самых ног Ширака пролегла узкая дорожка. Бубен загремел громко и тревожно, дудка словно зарыдала. Ширак оцепенел. Завесы шатра поднялись. Кто-то в сверкающем покрывале быстро и плавно пошел прямо к сыну Сохраба. Надрывался бубен, плакала дудка. Невысокая женщина, закутанная до пят в тонкие полупрозрачные ткани, стояла перед молодым хорезмийцем. Темные глаза массагетки влажно блестели и призывно глядели на пастуха.
Бубен внезапно смолк. Массагетка распахнула покрывало и отбросила его за себя. То была девушка лет шестнадцати. Грудь массагетки обхватывала короткая, без рукавов, с глубоким вырезом впереди куртка из синего бархата. Живот оставался обнаженным. Концы ярко-зеленого шарфа, стягивающего бедра, свисали до колен. Тысячи складок просторных шаровар, сшитых из голубого шелка, падали холодным блестящим каскадом на расшитые золотом фиолетовые башмачки с загнутыми кверху острыми носками. На предплечьях и запястьях сияли золотые браслеты. В ложбинке между грудями сверкала бирюза.
Снова загудел бубен. Массагетка откинула голову и подняла руки. Смуглое лицо танцовщицы запылало от возбуждения. Дрогнули ноздри прямого, немного массивного носа. Затрепетали пряди коротких волнистых черных волос. Раскрытые губы выражали страдание.
Девушка повела крутыми плечами, трижды стукнула правой ступней о левую и опустила глаза. Ее ладони мягко двинулись вправо и вниз, словно она плыла по озеру. Затем она снова подняла руки, переступила и ударила левой ступней о правую. Кисти плавно ушли влево. Повторив эту фигуру попеременно четыре раза, девушка согнула руки в локтях, стиснула кулачки, подала корпус назад и стала делать порывистые повороты гибкого, упругого тела, причем ее ступни отбивали ритм на одном и том же месте, а руки, точно при быстром беге, массагетка поочередно выбрасывала перед собой или заносила за спину.
Бубен зарокотал громче. Танцовщица, покачивая бедрами, двинулась по кругу. Так танцевали женщины на берегах Нила, в стране гандхаров и на южных островах, принадлежащих желтым народам.
— Хо! Хо! — выкрикивали массагеты.
Ширак не проронил ни звука. Глаза его горели, как у леопарда, заметившего в зарослях антилопу. Никогда в жизни пастух не видел подобного зрелища. Уже смолк бубен, уже танцовщица растаяла в толпе, но пастух не шевелился.
Издали, насупив брови, на него смотрел Артабаз. Взгляд лучника не предвещал ничего хорошего.
— Кто она? — как во сне, спросил Ширак вождя апасаков.
— Фароат, — ответил Кунхаз насмешливо. — Мое дитя.
Улыбка Ширака погасла. Он уже не притрагивался к пище. Он лег лицом вниз и даже ни разу не поднял головы.
— Устал, — сурово проворчал Сохраб. — Не трогайте его, пусть отдохнет.
Долго длился пир. Воины уснули где попало. Лежали прямо на земле, голые до пояса, здоровые, как буйволы, и не страшил их туман, заклубившийся над болотами, над озерами, над протоками матери- Аранхи.
Не спала стража на башнях. И ярко пылал на площади костер. При лучах солнца и при свете луны, знойным летом и в зимние стужи горит, охраняя массагетов от бед, неугасимое пламя — дух бога Атара.
Фароат вышла из городища утром, когда дозор открыл ворота. Мужчины и женщины рода, кроме ворчливых старух, которым всегда не спится, еще не вставали после пиршества.
Девушка вошла в заросли тростника, сняла куртку и шаровары, села на песок и заглянула в озеро как в зеркало. Голова, смотревшая на Фароат из воды, отчетливо напоминала одно бронзовое изваяние, доставшееся Кунхазу от тохаров. К тохарам оно попало от сарматов, к сарматам — от кочевых скифов. То было изображение богини эллинов. Его создали греческие мастера из богатого города, расположенного на северном берегу Черного моря. Кунхаз долго хранил подарок: лицо богини походило на лицо матери Фароат, женщины из племени авгалов, умершей давно. Однако четыре года назад изваяние переплавили на наконечники для стрел: стало известно, что Хорезм подчинился персам, апасаки ждали вторжения иноземцев.
— Я как вороная кобылица пустыни, — прошептала девушка, замирая от восхищения. — Кто в стране массагетов сравнится со мной по красоте? — Фароат приложила руку ко лбу. — О богиня рек Анахита! Освежи мое тело, отпусти на берег, не сделай плохо.
Она осторожно вошла в озеро. Вода плотно обхватила со всех сторон ее округлые руки, полудетские груди, широкие бедра, гибкую спину, втянутый живот и твердые колени. Девушка продрогла, вылезла на сушу, легла ничком на песок и закрыла глаза. Она думала и вспоминала.
