– Зря хлопочешь, Джахур. Некогда. Семью надо повидать. В другой раз угостишь.
Удалились. Джахур спросил у Мехри:
– Детей Курбановых накормили?
– А как же.
– И самого? И жену?
– Всех.
– И булгарин с товарищем поели?
– Отказались. Говорят, где-то перекусили.
– Врут. Просто стесняются. – Джахур бросил ложку. – Нет, я так не могу. В бою – вместе, за едой – врозь. Была бы она у каждого – ладно, а то у одних куль, у других ни крохи. Приступай, Бахтиар, я не хочу. Вчера подкрепился, когда ты спал. Эх горе! На припасы богачей мало надежды. Вытрясешь у них, жди. Да и трясти нечего, сами небось пустой суп хлебают. Сколько добра врагу сплавили! Что придумать, чтоб люди не томились, пока из Ургенча зерно привезут? Пойду со стариками потолкую. Хорошо бы сложить у кого что есть и варить на всех. Вот и не будет голодных. Потом, я кузнецов решил собрать. Вы тут, на стенах, действуйте, а мы сабли для вас возьмемся ковать, наконечники для пик и стрел. Чем драться? Колпаками, что ли?
Он ушел. Асаль сказала:
– Почему дядя Джахур кушать не стал? Вчера – дело прошлое, сегодня тоже хочется что-нибудь пожевать.
– Как устроена жизнь? – Мехри разломила лепешку. – Одни едят, другие глядят. Джахуру это не нравится, совестно ему. Такой уж он человек. Сколько знаю его – никогда без друзей не обедал, к хлебу не прикоснется, пока не зайдет кто-нибудь. А поесть муженек мой – большой любитель, и если уж примется за еду – немалую гору умнет, точно вол после пахоты. Ведь и работа у них, кузнецов, не легче воловьей. Изнурительная. Сегодня он первый раз отвернулся от скатерти. Что с ним стряслось? Бахтиар здесь, вдвоем и убрали бы кашу. А, понимаю. Если б дома сидели, пожалуй, не бросил бы ложку – дом человеку не только защита, но и ловушка: стены от мира тебя отсекают, держат в плену твоих собственных хотений. А тут – открытый простор, народ вокруг, люди ближе, роднее, что ли. Всех видно, за всех душа болит. Ешь, Бахтиар.
Бахтиар проглотил без охоты ложку густо наперченной каши – и сразу почувствовал яростный голод. Он быстро очистил миску, прикончил ячменный хлеб, уныло сгорбил худую спину, далекий от сытости, неудовлетворенный. Долго пил остывающий чай. Чтоб хоть этой теплой водой заполнить нутро. Успокоить дракона, который несколько дней глухо, сквозь тяжкую дрему, ворчал, но не очень тревожил, а теперь вдруг проснулся, проклятый зверь.
Он старательно прятал глаза от Асаль. И словечка ей, жадно ждущей, не кинул. И тюрчанка примолкла, замкнулась. Только ее дыхание – чуть слышное, стесненное – говорило Бахтиару, что она здесь, близко, рукой достать.
– Сменить повязку? – предложила Мехри племеннику. – Загрязнилась. Не повязка – портянка, три года не стираная.
– Убери. Новой не нужно. Засохла рана.
Мехри огладила большой ладонью круглую голову Бахтиара, покрытую кольцами блестящих коротких волос.
– Зарос. На грека похож – кудрявый, носатый. Обрейся, бороду сними. До глаз черный, не разобрать, какой ты есть – красивый или уродливый. Любопытствуют некоторые. Позвать Курбана? Бритва у него всегда при себе – он не только музыкант, но и цирюльник. Быстро справится.
– После. Успею. Да и зачем?
– Ох! Человек ты или бродячий пес? Зря монашествуешь. Думаешь, если бесхвостая обезьяна Гуль изменила тебе по своей дремучей глупости, то уже все пропало, растягивайся на бугре да помирай? Чепуха. Плюнь, забудь, обойдется. Радуйся, что столь дешевой ценой откупился от ведьмы, с которой вовсе не стоило связываться. Опомнись, Бахтиар. Парень ты еще не конченый. Видный, честный, умный. Таких поискать. А баб на свете – хоть отбавляй. Очнись, в порядок себя приведи – со всех сторон сбегутся. Выбирай любую. Уже сейчас по тебе, одичалому, кое-кто ночами тоскует. А ну встрепенись, как ястреб, оглядись – не приметишь ли где куропатку?
– Брось, тетя Мехри! Не время шутить.
– Я не шучу. Я всерьез. Я нарочно так грубо с тобой говорю, чтоб встряхнуть, разбудить, поднять. Ну ладно, не сердись. Оставайся один, святой, мы уходим. Но погоди, упрямый, ты еще пожалеешь, что отверг мой добрый совет! Вставай, Асаль.
Они увязали посуду, небрежно прикрылись накидками, спустились по жестким уступам каменной лестницы, примыкающей к стене; уже внизу, под стеной, Асаль замедлила шаг, посмотрела через плечо. На самой верхней ступеньке, понурив голову, приложив кулак ко рту, повернутый к ней, стоял Бахтиар – недвижный, задумчивый, будто спящий. Девушка грустно кивнула. Он не шелохнулся.
Странный человек, – вздохнула Асаль. – Почему он молчит? Я подсчитала – десять слов произнес за целое утро. И каких слов? «Убери». «После». «Успею». А говоришь – умный.
– Дурочка! Бахтиар – подвижник.
– Что это значит?
– Ты слыхала о Бируни?
– Нет.
– Был такой ученый лет за двести до нас. Умер в дальних краях. А на свет появился здесь, по соседству. В Кяте у Джейхуна.
– В Кяте? Близко. Пешком легко дойти. Выходит, земляк? Ну и ну. Вот не знала, что наша соленая почва может взрастить розу премудрости!
– Не смейся, глупая. Почва Хорезма не хуже, чем в райском саду. Немало великих людей воспитала.
– Да? То-то меня с пеленок обуревают дивные мысли! Думаю ночь напролет о чудесах. Например, если опора земли – бычьи рога, бык стоит на рыбе, а рыба плывет по морю, то на чем, о аллах, держится море? Чтоб выпить чаю, чаша нужна. Значит, есть еще какая-то чаша? И на чьем столе она красуется? И где находится стол? И кто за ним сидит? Непостижимо. Ха-ха-ха! А вдруг и тюрчанка Асаль, дочь мужика, станет знаменитостью?
– Почему бы нет? Бируни тоже из простых, человек предместья. Трудись – к свету взлетишь! Впрочем, что я говорю? Сплю, что ли? Размечталась. Женщине путь к учению закрыт. Родилась бы ты мужчиной.
– Эх, не сообразила!
– Страшная ты девчонка! Ну, хватит острить, болтунья. Слушай дальше. Погоди, подержусь за сердце. Растревожила. Итак, Бируни написал много умных книг. О минувших событиях. О разных народах и странах. О звездах, числах, камнях драгоценных. Большой мыслитель… Повсюду – о нем разговор. Мудрецы, как и ты, насмешница, ночами не спят, хотят увидеться с Бируни, побеседовать. И что же? Выясняется – очень скучный он человек. Соберутся ученые при дворе султана, каждый стремится блеснуть, переспорить товарища, с кем хлеб вместе ест, а Бируни – молчит. Как пастух, случайно затесавшийся меж знатных и не смеющий шевельнуть языком. Ой, что это творится со мной? Голова закружилась. Руку дай. Ну, люди удивляются. Неужели это – тот самый Бируни, который написал столько книг? Не может быть! Ведь он и двух слов связать не способен. И рад всякий сопляк превосходство перед ним показать. Один болван даже слух пустил, будто Бируни не сам придумал те книги, а украл у кого-то. У кого? Неизвестно. И плетется шнур клеветы. И свивается в петлю для виселицы. Трудно жить умному среди дураков. Ой! Есть нож? Вставь между зубами.
– Нож всегда со мной. На прикуси. Что случилось?
– Не знаю. Мутит. Присядем.
– Сюда! Удобно?
– Да. Спасибо. О чем я толковала?
– Почему молчал Бируни.
– А! Он до конца – понимаешь, до конца – уходил в свою науку. Отдавал ей без остатка силу ума и сердца. И рук. Весь жил в делах – для разговоров ничего не оставалось. Конечно, ему приходилось отвечать
