– Купцу.
– А купец?
– Ну, что поплоше, здесь расходится. Или в степь сбывают. Что получше – ковры, сафьян, узорную ткань, бархат, парчу, дорогую посуду, браслеты, бумагу и прочее – на сторону везут.
– Куда? В Самарканд, Бухару? А может, в Ходжент?
– Нет. Те сами такой же товар мастерят, сами бредут с караванами в степь.
– А из Хорезма?
– Из Хорезма дорога, считай, одна – на закат. В Итиль да Булгар, да на Русь.
– То-то и оно.
– Но я тут причем? Уразбай – не купец. Мне какая корысть от чужих барышей?
– А ты прикинь. Случись с Русью несчастье, скажем, война, разорение, – сумеет она купить юргенские товары?
– Что ты! Откуда? Вот, война у нас – кому сейчас до торговли? Правда, иные землю свою врагу продают, но это дело иное.
– Не сможет Русь купить – не сможет ваш купец продать. Не ухитрится продать – не возьмет товар у мастера, не берут у мастера товар – он гонит взашей… кого? Тебя. И будешь ты сидеть на кожах да слезы лить. Уразумел, брат Уразбай?
– Вон что! – изумился кипчак. – Будто мать-земля передо мной развернулась. Я теперь вашу Русь ясно вижу. Спасибо, гость. Хорошо объяснил. Только подумать, как просто все сходится. А мне и невдомек.
– Ну, не очень-то просто. Я огрубление сказал, чтоб ты за самый корень ухватился. Дело, слышь, не в одной торговле. Главное, что земля родит да мастер мастерит. Без них и мену нечем вести. Походы, дань с покоренных, оброк да подать со своих, доходы от разных хитрых татей, от охот, от промыслов рыбных, лесных, солевых, от рабов, от руды – много из чего сила государства складывается. Но торг – первое подспорье хозяйству. Край без торжища как дом без свету – очаг вроде есть, и варева вдоволь, а огня – нету.
– Понимаю. Выходит, мне за тебя обеими руками надобно держаться?
– Как и мне за тебя. Хотя для Руси не только свету в оконце, что славный Юргенч – со всей землей знаемся, по суше и по морю ходим. Однако с вашей страной у нас издревле связь, без вас, сколь ни крутись, туговато пришлось бы.
– Ага! Выходит, Чингиз, нас, бедных, потрепав, и вашу жизнь нарушил?
– Выходит.
– И, значит, мы с тобой вдвоем тут не просто две шкуры свои спасаем, а дело большое делаем для Руси, для Хорезма, а может, и для многих других?
– Выходит, так.
– Теперь, брат Олег, я зрячий. А был слеп, как Таянгу. Ему бы это рассказать, а? Всем бы эдак глаза раскрыть – неужто не поймут?
– Поймут, да не сразу, – Олег нахмурился. – Пока поймут, те далече вперед уйдут. – Он показал рукой на татарский стан.
Там с рассвета над чем-то возились, что-то молча затевали, куда-то мчались, откуда-то приезжали – тошно стало глядеть на них. Ни выстрела по крепости. Будто и нет здесь Айхана, нет осажденных. Нудность.
– Боишься? – спросил Уразбай. – Я слыхал, Русь крепка.
Олег потемнел.
– Крепка. Храбрых у нас – даже в избытке. Тать у ворот, а мы и в ус не дуем. На печи лежим, сказки слушаем – про удачливых дураков и глупых царей, про чертей и смелых богатырей. Брагу пьем да бахвалимся: я – ста да мы – ста. Уж мы так врага, уж мы этак. Пока не умоемся кровью. Потом виноватых ищем.
Помрачнели. Догадались – великой хворью хворает Русь, славная при Святославе. И, видно, тяжко сносит в сердце ту хворь Олег, русский человек, если со столь ядовитой горечью отзывается о земле, без которой не мыслит жить. Поняли: со зла, не из злорадства, бичует своих, и зло то – от обиды на глупость, ведущую к погибели. От хозяйском заботы о доме, что скоро может рухнуть. От стыда сыновьего за беспутную мать. Сговорчиво равнодушие, любовь – непримирима.
…Бахтиар с благодарностью слушал славянина. Хорошо, что здесь, рядом с тобой, сидит, ведет разговор человек понимающий, разумный, по-доброму грустный – похоже, как и Бахтиар, не однажды битый суровой жизнью. Это – друг.
Перед ним стократ просторней, чем до сих пор, раздвинулся видимый круг земли. Он представил сотни городов и тысячи селений – каменных, деревянных, глинобитных. И тысячи тысяч людей. Смуглых. Желтых. Светлокожих. Говорящих на несхожих наречиях, но занятых сходным до мелочей человеческим делом. Всякому нужен дом, хлеб и смех. Нужна любовь. Мир один, люди одинаковы.
Но вот в раздумьях Бахтиара из мглистых восточных степей хлынули на закат толпы лохматых конников с хвостами на копьях. И дрогнули руки работающих. Заспешили под защиту зубчатых стен караваны. Затаили дыхание народы, испуганно приглядываясь к новым гуннам.
Орда Чингизхана оказалась сильнее прежних – невеликих, медлительно, с оглядкой, короткими наскоками внедрявшихся в толщу чуждых племен. Наверно, потому, что жила лишь сегодняшним днем. Варваров не томила забота о будущих летах. Они отмели как ненужный до них накопленный опыт приязни и общения непохожих. Думы их не отличались сложностью и простирались не дальше первого холма, торчащего впереди.
Быть может, предводители татар и мечтали на досуге о торговых и прочих связях, оседлой жизни в городах, белых царских дворцах с поэтами и звездочетами. Но ближайшая цель этих пастухов была простой и ясной до ужаса – резать и грабить. И пасти скот на развалинах.
Они явились со своей неприкрытой дикостью, дикарской дружбой и сплоченностью, упрямством, жестокостью и детской забывчивостью чуть ли не прямо из тьмы первобытных времен.
Жизнь остановилась.
Какую мощь могли выставить народы против черной всепоглощающей лавины, что зловеще растекалась по солнечному лику равнин? Одиночную храбрость и совместную беспомощность.
Тупой и свирепый всемирный Таянгу, оскалив зубы, ослепил людей блеском серебра, усыпил их сказкой о богатствах и расколол на крохотные общины и секты. Разрубил государства на княжества, княжества на уделы. Отсек от души душу, раскидал по малым крепостям и, довольно усмехаясь, рассыпал между ними горячую золу вражды и отчуждения. И когда над землей навис кривой меч великого убийцы, люди вдруг очнулись разделенными – каждый в своей глухой скорлупе, на своей особой меже, со своей, неприкосновенной для других, коркой хлеба в трясущихся от жадности руках.
Жутко сделалось Бахтиару. Взлет, вызванный речью Олега, минул, Бахтиар потускнел, как и сам Олег.
Одно дело – слова и другое – дела. Между добрыми намерениями и их исполнением не всегда лежит просторный мост, и первый порыв еще ничего не значит. Есть разум, добрая воля, желание перемен, но есть и лень, косность, трусость, боязнь потерять нажитое. Мало кому живется сладко на земле, но и мало кто отрешится от слепленного им гнезда и осмелится восстать против гнетущих порядков. Человек терпит. Мертвой хваткой держит людей за горло железный век, и нет сил свергнуть красноглазое чудовище.
Без слов стояли люди на башне, и тенью от крыльев грифа легла на их лица печать обреченности.
– Ладно, – встряхнулся Олег. – Чего уж тут! Еще Святослав сказал: «Мертвые сраму не имут».
С востока дул режущий ветер. Крепость казалась кораблем, рассекающим волны. На угловой башне, как на носу корабля, стояли, подставив грудь ветру, два сарта, кипчак, булгарин и русский – стояли и готовились к буре дети народов, чьей доле предстояло долгие годы биться и задыхаться под копытами диких татарских коней.
Гайнан-Ага скучал у костра, сушил одежду, намокшую во рву. Костер пылал во дворе богатого дома. В этом доме, покинутом хозяином, разместились Орду-Эчен и Чормагун.
С тех пор, как булгарин явился в лагерь, ему досаждал негромкий, но надоедливый, какой-то
