другому сыну оставил престол Хорезма.
– Кому?
– Пожелал, чтоб правил Джелал. Умней, больше сведущ в делах войны.
– Хоть напоследок осла осенило.
– Что толку? Осенило, да поздно. Кипчаки, приспешники Озлаг-Шаха, тотчас взбунтовались. Чуть не убили Джелал-эд-Дина. Что ему оставалось? Он вместе с Тимур-Меликом увел свой отряд на юг. Вскоре сбежал и злой Озлаг-Шах. Ургенч захватил хмурый Хумар-Тегин. Говорят, это глупый, дурной человек. Грозится всех татар искоренить, взять Самарканд, дойти до Соланга.
– Что за Соланг? – угрюмо спросил Бахтиар.
– Страна позади Китая.
Бахтиар уныло свистнул.
– Надейся на таких, – усмехнулся Салих. – Есть слух, что Октай и Чагатай, сыновья Чингизхана, вышли из Бухары, идут на Ургенч. Из Янгикента выступил Джучи. В столице – смятение. Одни плачут, прячут добро, бегут. Другие честь берегут, мечи острят, трусливых корят. Говорят, что умрут, но ворот врагу не отопрут. Ургенчу совсем не до нас, друг Бахтиар
Горе! Горе неслышное. Злость, безнадежность. Долго молчали вожди осажденных, осужденных на гибель.
О чем говорить? Конец. Айхан забыт. Он никому не нужен. Отныне он – остров, затерянный в море. Такой, где скончался беглый султан. Только не волны, прохладные, чистые, плещут вокруг – клокочет, кидаясь на стены, кровавая муть неприятельских войск. И защитникам крепости, если глядеть не вчуже, приходится туже, хуже, чем было покойному сыну Текеша. Он, умирая, мог изменить хотя бы завещание. Айханцы ж теперь уже ничего не смогут изменить. Ни в чужой, ни в своей судьбе.
Пустую скатерть безмолвия свернул старик Бекнияз. Он схватил толстую палку, двинул ею в сердцах по круглому камню – будто не камень лежал перед ним, а глупый череп хорезмшаха.
– Хотите знать, мусульмане, о чем я думаю? Это ты научил меня думать, храбрец Бахтиар. Поэтому – слушай. И прости, если буду сердит и груб, кину слово обидное. Нет сил терпеть. Скажи, что у нас происходит? Никак не пойму. Или я, несчастный, выжил из ума, или – помилуй, аллах! – кто-то другой. Разве в Хорезме меньше доброй земли и воды, чем в татарских краях? Нет. Там, говорят, голая степь, тут – каналы, поля, сады, огороды. Вдоволь хлеба, плодов, овощей. Луга обширны, скот неисчислим. Так? Дальше. Разве у нас меньше меди, золота, железа? Опять нет. Наши горы набиты рудой. Нет прутьев для щитов, тростника для стрел, бревен для метательных орудий? Полным-полно. Оружейников меньше? Больше. Хорезм давно известен мастерами. Меньше войск? Больше. Чингиз, я слыхал, привел сто двадцать тысяч конных стрелков, Мухамед же держал под рукой четыреста тысяч пеших и верховых. Или туранцы – дохлое племя? Более хилы, хлипки, тонконоги, чем татары горластые? Тоже нет. Народ у нас рослый, плечистый. Да и среди татар не видно особенных силачей. Таких, чтоб верблюда одной рукой поднимали. Люди как люди. Есть слабые, есть покрепче. Может, у нас нет умелых стрелков? Кто же тогда с незапамятных пор бил персидских, арабских, китайских воителей? Мало упорства и смелости? Хоть отбавляй. Сцепимся между собой – клочья летят. Итак, ничем хорезминцы не хуже татар. Даже лучше. Они – бродяги степные, нет у них ничего за душой, кроме злобы и жадности, а мы – древний народ, ученый, трудовой. Всего у нас вдосталь. Все есть. В чем же дело? Почему небольшой, крикливый, вздорный народ за какой-нибудь год разнес, оплевал, истоптал, разгромил в пух и прах огромную страну, сказочно богатую людьми, городами, базарами, пашнями, пастбищами, рыбой, бирюзой, охотничьими угодьями? Позор! Не спешите вязать, на плаху тащить, казнить как хулителя. Я плюну в глаза тому, кто скажет, что Бекнияз – враг Хорезму. Боль, обида, сыновья тревога за эту сожженную землю заставляют меня говорить. Хорезм – мой дом. Вправе я, человек, живущий в нем от рождения, спросить, почему, с виду столь прочный, высокий, красивый, он развалился от первого серьезного толчка? Или наш удел – молча умирать под обломками? Но я – не скот бессловесный. Я хочу знать, наконец, по какой причине рухнули опорные столбы нашего жилища. Ведь они не куда-нибудь – прямо на голову мою бедную упали. Причем, не кто иной, как я, пахарь Бекнияз, как ты, кузнец Джахур, как ты, пастух Уразбай, ставили эти столбы. И ставили на совесть, крепко, добротно. Свое дело мы знаем. Отчего же они повалились? Кто их подточил? Объясните, люди. Иначе я и пальцем не шевельну, чтоб их поднять. Пусть рассыплются в мелкую труху. Сгниют. Сгинут к дьяволу, раз их сохранность не должна нас заботить. Кто умней, тот пускай и воюет с татарами. Мне-то что до них, если на то пошло? Не один ли пес, кто тебя топчет в грязь – свой, царь или татарский?
Бекниязу ответил Бахтиар:
– Что толку в широких, сильных плечах, если на них – пустая голова? Я раньше думал: дурак на троне лучше, чем пройдоха. Чудит? Ладно. Беднягу можно простить. Невменяемый. А нынче вижу, пройдоха лучше. Пройдоха знает, что он – пройдоха, ты тоже знаешь, что он – пройдоха; оба хорошо понимаете, что добро, справедливость, благоденствие – только слова. Главное – собственное брюхо. Толкуй одно, делай другое. Сам ловчи и ближним не мешай. Все довольны. Союз пройдох. Кто не способен хитрить – пеняй на себя. Так? С дураком – труднее. Он, болезный, сам верит тому, что говорит. А говорить он – большой любитель. Чем глупее человек, тем болтливей. Возьмите покойного Мухамеда. До одури, до скрежета зубовного доводил окружающих. От утренней молитвы до вечерней мог трепать языком. И все об одном и том же. Какой он мудрый. Какой он храбрый. Как выросло при нем могущество Хорезма. Как хорошо, живется народу под сенью его высокой справедливости. Господи, помилуй! Дороговизна. Поборы. Отдай десятину, отдай налог с поголовья скота. Дай войску, мечети, правителю округа. Голове городскому. Старейшине цеха. Блюстителю нравов. Дай тому, дай этому. Каждый, даже самый ничтожный начальник, требует подношений. Воровство. Вымогательство. Разве что с хвостов собачьих подать не берут. Людям нечего есть, негде лечь. Обносились, ходят в лохмотьях, босые – весь доход уплывает в прорву шахской казны. А он, дурной, знай себе кричит о счастье подданных! Глупость – преступление.
– Перегнул, Бахтиар, – заметил старик Три-Чудака, приглашенный на тайный совет. – Ты излишне суров к Мухамеду. Он был человек неглупый.
– Неглупый? Почему же в начале войны, когда ему говорили, что следует стянуть войска в один кулак, ударить по врагу в открытом поле, он, наоборот, разбил их на триста малых отрядов, раскидал по дальним городам? Злой умысел? Вряд ли. Не задумал же царь изменить сам себе. Значит, бездарность. Раскидал – и сыграл противнику на руку. Невдомек остолопу, что главный закон у татар – избегать встреч с крупной силой, уничтожать ее по частям. Только и ждут, чтоб недруг разделился, укрылся за стенами. Не надо искать, ловить. Бери спокойно крепость за крепостью. Вот и оказал им султан эту важную услугу.
– Приближенных своих опасался. Боялся доверить им сразу всю военную мощь страны. И недаром. Охотников до шахской тиары – хоть отбавляй.
– Не спорь! Вздорным человеком был Мухамед. Ни с кем не ладил. Бедноту давил, духовенства не признавал, с эмирами ссорился. Даже с матерью родной был на ножах. Чингиз – не боится. И никто из татарских турэ, нойонов, сеченов, моргенов не норовит спихнуть его с белой ханской кошмы. Наоборот, все готовы жизнь положить за кагана.
– Отнюдь не все. Боится и Чингиз. Но у них – другое. Татары – народ молодой. Еще не утратили кровную близость, спайку семейную. К тому же – добыча, и в ней – жизнь. Вот и лезут на копья по первому ханскому зову. А Хорезм – он держится на иных, более хитрых законах. Потому и не ладил султан с духовенством и знатью, что всякий придворный сукин сын, заботясь лишь о собственных доходах, пытался сбить хорезмшаха с пути. Напугать. Подчинить. Перетянуть на свою сторону. Каждому не угодишь, верно? Отсюда и свара, хотя все они вместе и составляют одну воровскую шайку. Союз пройдох, как ты говоришь. Дело сложное. Не один Мухамед – источник всех наших бед. Он делал что мог. И сделал немало. При нем Хорезм действительно окреп, расширил владения. Усмирил сельджукских туркмен и черных китайцев. Дороги стали безопасными, торговля оживилась. Никогда еще Хорезм не достигал подобного расцвета. Я – не брат, не друг покойному султану. Натерпелся от его палачей. Однако заслуги – это заслуги. Их, правда, можно замолчать. Но истина остается истиной, хоть каленым железом ее выжигай.
– Расцвет? Где он теперь, ненаглядный? Лопнула мощь Хорезма, чуть ветер подул. Значит, на соплях она держалась. Пузырь водяной. Одна видимость. Как у нынешних серебряных монет: сверху – обманный блеск, внутри – дешевая медь. Как у праздничной сласти нишаллы – издали она пышная, белая, густая, а возьмешь на язык – пена пустая. Зубом нечего зацепить.
– Мощь Хорезма – не пена. Железо. Только, к несчастью, против железа сталь нашлась. Но тут уж
