охмуряющих стихах понятия еще более отдаленных, совершенно ветхих, библейских времен, с маху зачеркнул, прозвучав в устах Бурхан-Султана, опыт столетий.
Джахур чувствовал к одуревшим айханцам братскую жалость, смешанную с глубоким испугом, обидой и злостью – такую испытывают в семье к жестокому, буйно помешавшемуся близкому родичу.
– Одичали. Скорей в Дозорную башню, – взволнованно шепнул он своим. – Она сохранилась лучше других. Запремся – не достанут.
Простор, открытый ветру. Приволье. Не за стеной – тут, под ногами. Снизу и сверху. Повсюду вокруг. Оно ошеломило людей, привыкших к тесноте, к долгому затворничеству. Здесь холоднее. Речь звучит по- иному, громче и жестче. Предметы огромны, пугающе зримы. Кружится голова, острей ощущается слабость.
Чормагун отсек толпу от ворот, сдвинул к берегу, замкнул ее цепью верховых. На сизых остриях копий приставленных чуть ли не к глазам пленных оседала тонкой наледью серебристая пыль.
Тишина. Ожидание. Что теперь?
Бурхан-Султан с кораном под мышкой, испуганно улыбаясь, что-то робко доказывая, заискивающе гнулся перед Чормагуном. Дул северный ветер. Воитель недовольно отворачивал плоское, фиолетово- темное от холода лицо, молча слушал, помахивая плетью. Вдруг он крикнул, топнул ногой. Священник выронил книгу. Она с глухим стуком упала на мерзлую землю, раскрылась.
Ветер с треском перевернул одну страницу, вторую. С быстротой пальцев, отбивающих на бубне сухую частую дробь, перелистал всю книгу. Ослаб – точно скучающе зевнул, обдал ее соломенной трухой – и улетел в пустоту полей, обильно унавоженных татарской конницей.
Чормагун поддел книгу кривым носком сапога. Она захлопнулась. Татарин, ругаясь, показал плетью на крепость, резко притронулся к плечу Бурхан-Султана, ткнул в сторону айханцев, сгрудившихся у канала. Священник съежился, вздохнул, согласно кивнул головой.
Часть татар спешилась.
– Руки назад!
Толпа тревожно колыхнулась.
– Не бойтесь, – проворчал коренастый степняк с тяжелой секирой в опущенной руке. – Считать будем. Разбирайтесь по десять. Живей!
Курбан, упорно лезший вперед, чтоб привлечь внимание Бурхан-Султана, попал, конечно, в первую десятку. У Курбана – заслуги; мулла должен вспомнить, заметить, замолвить словечко перед Чормагуном. Пусть наградит, приблизит к себе.
Тут, брат, не зевай. Сейчас, наверно, будут кормить. Надо раньше других успеть к горячему котлу – у татар тоже мало еды, вряд ли хватит на всех. Курбан – хитер. Его не проведешь. Свое не упустит. Так-то, глупый Умар. Не хочешь со мной? Подыхай! Зато отец твой нигде не пропадет. Он человек расторопный.
…Их выстроили на дамбе. Сверкнула секира.
Сосед Курбана покатился вниз, шлепнулся в стоячую воду. В прозрачной толще расплылась алым облаком кровь. Татарин подступил к трубачу.
– Ты что? – заорал Курбан. – Ты не должен…
– Смотри-ка, – вскинул брови степняк. – Этот мозгляк мне указывает, что я должен, чего не должен.
Удивленный, он снизошел до краткой беседы с жертвой.
Курбан крикнул:
– Не смей трогать! Я – ремесленник. Ведь вы их щадите?
– Ремесленник? Какое дело знаешь?
– Трубач! Трубач, музыкант!
– А-а. – Татарин сплюнул, перехватил поудобней рукоять секиры. – Таких у нас много.
– Я – хороший трубач. Лучший в Айхане.
– Стой смирно, верблюд! Не дергайся. Трубач, ткач, палач. Будь ты хоть придворный врач! Всем конец.
– А как же клятва?! Ведь Чормагун…
– И ты – поверил?
– На войлочных идолах…
– Это наши идолы, не ваши. Своих не накажут за ложь. Они смеются над вами.
– Я тоже не чужой. Я свой. Я – за вас. Спросите у муллы. Он скажет, Бурхан…
Татарин взмахнул обоюдоострой секирой.
– Султан-а-ан! – завыл трубач, закрыв глаза, мотая запрокинутой головой, отчаянно топая, хлопая ладонями по бедрам. Удар! Больше ему не пришлось кричать. Успокоился. «Его голова, – как говорится в стихах о Лукавой царевне, – избавилась от всяких забот».
– Скорей, скорей! – торопил Чормагун.
Татары действовали топорами быстро, сноровисто, проворно, точно поленья раскалывали. Трупы легко скользили по откосу, густо облитому красной жижей. Внизу, на дне, как в сточной канаве на бойне, в груде мертвых судорожно копошились живые.
Конные монголы добивали раненых стрелами.
– Не тратьте стрел, дураки! – обругал их Чормагун. – И так подохнут. Захлебнутся.
Пленные вопили:
– Бурхан-Султан!
– Отец! Как же так?
– Спасите!
– Остановите этих зверей!
Священник, бормоча молитву, медленно провел, ладонями по жесткому лицу, опустил их – будто смыл ответственность, потупил глаза – и отвернулся.
– Не надо. Забудь. – Чормагун стесненно вздохнул, покачал головой.
Бедный Орду. Когда ты повзрослеешь?
Орду – недовольный:
– Почему не надо?
Они сидели вдвоем в пустой, подчистую ограбленной комнате, отдыхали после сытной еды, добытой в дворцовых кладовых. Правда, ее не достало на всех, зато Орду и Чормагун хорошо подкрепились перед дорогой.
Воитель медлил с ответом.
Итак, Айхан взят. Жителей извели. Башню, где укрылась горсти упрямцев, густо обстреляли, набили снизу обломками ворот, зажгли, крутили, рушили тараном пока не обратили в груду дымящихся глыб. Никто не вылез, не ускользнул. Приказ исполнен.
Отчего же угрюм Чормагун?
Добыча мала? Перепадало и меньше. Воин – охотник. Добыча – дичь. Не всегда охота удачна.
Все-таки золота, серебра, ковров добротных, мехов булгарских во дворце набралось изрядно. Сохранили и женщин Айханских – самых красивых, молодых. Есть с чем предстать перед ханом Джучи. Беспокоит другое. Тягуче охая, уныло ковыряя в черных зубах острой палочкой из слоновой кости, старик размышлял о дальнейшей судьбе татар.
Не по зубам эта страна монгольскому войску.
Айхан испугал Чормагуна. Что из того, что большинство осажденных вышло с повинной? Сдаются слабые. Они не опасны. Опасны те, которые не сдались. Даже мертвые они страшнее покорных живых.
Пока есть люди, предпочитающие смерть плену – пусть их будет лишь десять на тысячу, – говорить о полной победе над тем или иным народом – глупая самонадеянность. А ведь их не десять на тысячу. Больше. Гораздо больше. С тех пор как началась воина в Туране, не помнит Чормагун ни одной, даже самой захудалой крепости, кроме обманутой Нур-Аты, что сложила б оружие без сопротивления.
И при каждой стычке, сколько б начальники ни старались сберечь основную силу, кинуть в бой
