И я сказал, величественно на него посмотрев:
— Я сделал бы это, даже если бы их было три тысячи и даже если бы это был шеститысячный армейский легион. Число тут не может иметь значения — их тысяча, значит, у меня будет тысяча братьев. Иди, мой Туллий, и завтра приходи с командирами когорт, я буду говорить с ними.
Сказав это, я поднялся и сделал плавный жест рукой, отпуская его. Туллий же Сабон не встал, а по- настоящему выпрыгнул из кресла, к тому же еще запутавшись о переднюю ножку, — он едва устоял на ногах.
— Иди же, — проговорил я, — и думай о том, что я сказал тебе.
Туллий склонился передо мной и попятился к двери, а я стоял как изваяние и, видя себя как бы со стороны, очень нравился самому себе, отчего-то подумав: «Почему это евреи не хотят ставить мои статуи в храмах?»
Туллий остановился у самой двери, глядя на меня испуганно и вопросительно; мне показалось, что он стал меньше ростом.
— Ну? — бросил я, нахмурив брови.
— Всех командиров когорт? — пролепетал он.
— Всех! — крикнул я с неожиданной яростью и силой, и мне показалось, что именно сила крика вытолкнула Туллия за порог.
Я рассказал Сулле о разговоре с Туллием Сабоном. Его лицо было непроницаемым: ни одобрения, ни неприятия, ни страха.
— Что ты думаешь об этом? — раздраженно спросил я.
После некоторого молчания он спокойно ответил:
— Император волен делать то, что считает нужным, и для любого подданного воля императора — закон.
— Ты хорошо обучился придворным хитростям, мой Сулла, — сказал я, криво усмехнувшись, и ощутил, что у меня сводит скулы, так что продолжил я довольно невнятно: — Когда ты не хочешь говорить со мной, ты называешь меня императором. В других случаях ты называешь меня Гаем. Правильно? Скажи же, я еще не потерял присущей мне сообразительности?
— Да, император, — ответил он, поклонившись.
— Послушай, Сулла, не играй со мной, — проговорил я, шагнув к нему и беря его за руку, — ведь у меня, кроме тебя, нет никого.
— А Друзилла? — быстро сказал он и осторожно высвободил руку.
— Я жертвую самым дорогим, — с трудом выговорил я, глядя мимо его глаз. — Ты не можешь представить себе, что это такое!
— Могу, — неожиданно отозвался он.
— Что? Что ты такое сказал? — Я взял его за плечи и крепко сжал пальцы и сжимал их еще и еще, сколько хватало сил, пока с удовлетворением не увидел на лице Суллы настоящую гримасу боли.
Не знаю, не могу объяснить, откуда брался во мне этот гнев, которого я не ждал и которого не желал. Я хотел быть мягким, хотел быть добрым к Сулле, и еще я хотел, чтобы он пожалел меня или хотя бы посочувствовал мне; — ведь мне было так тяжело и так одиноко. Но я не мог управлять собой. С Туллием еще умел, а с Суллой нет. И, желая сказать ему что-то самое хорошее, я прохрипел в его лицо, брызгая слюной:
— Я велю тебя мучить, Сулла! Такие мучения, какие я придумаю для тебя, еще неизвестны в Риме! Мучения самого последнего раба покажутся тебе радостью. И тогда я посмотрю, как ты любишь меня, с какой любовью и каким уважением ты будешь произносить, ты будешь лепетать мое имя. Ты сам говорил мне, что любовь должна пройти через страдания, и я предоставлю тебе такую возможность.
Не помню, как он ушел от меня и куда делся. Наверное, я потерял сознание. Во всяком случае, очнулся я в постели. Рядом был врач и блюдо, наполненное кровью, — я с отвращением отвернулся. Все они хотели моей крови! Я велел всем выйти. Врач задержался и просил меня успокоиться, но я так посмотрел на него, что лицо его стало белым и, сделав шаг назад, он покачнулся и едва не упал. О, как я ненавидел их всех! Хотелось отвернуться к стене, закрыть глаза и больше никогда их не открывать. Если это и есть смерть, то я желал смерти.
Я чувствовал себя слабым — проклятый врач со своим неизменным кровопусканием. Я всегда понимал так, что чем больше крови, тем больше жизни. Потеря крови в бою есть почти верная смерть. Но эти идиоты-врачи считали, то потеря крови облегчает жизнь. Как мне хотелось уничтожить их всех — надрезать им всем вены и посмотреть, как облегчается их жизнь, пока до конца не облегчится.
Превозмогая слабость и дурноту, я повернулся на бок, лицом к стене. И тут же услышал шорох у двери. «Вот и смерть пришла», — подумал я равнодушно и закрыл глаза. Но шорох повторился, на этот раз явственнее. К тому же мне почудилось чье-то слабое покашливание. Не смерть же это покашливала, не решаясь войти!
Я пошевелил ногой и сразу же услышал от двери голос слуги, слабо, едва слышно проговоривший:
— Туллий Сабон и командиры когорт спрашивают о здоровье императора.
Я не сразу понял, о ком он говорит и при чем здесь командиры каких-то когорт. Зачем они здесь? Что им надо от меня? С трудом я развернулся к двери. Слуга стоял у порога, и выражение его лица было жалким.
— Кто? — выдохнул я, и мне показалось, что часть жизни вылетела из меня с этим выдохом.
— Командир преторианцев, Туллий Сабон… — начал было слуга, но не договорил. А я вспомнил.
Ну да, Друзилла, Туллий, тысяча человек, кровные братья… Неужели прошло так много времени? Я хотел сказать, чтобы они уходили, но боялся, что опять выпущу из себя часть жизни, и вместо ответа слабо повел рукой.
Хотел выразить отказ — не знаю, почему слуга понял мой жест совсем по-другому. Он выскользнул в дверь, и уже через несколько секунд она распахнулась и с десяток человек в полном вооружении (почему с оружием, мне неизвестно; они бы еще прихватили с собой значки когорт) с тяжелым топотом вошли и встали у моего ложа полукругом. Впереди всех был Туллий Сабон. Они все разом вскинули руки в приветствии, а Туллий что-то громко провозгласил — я разобрал только «император».
Наступило молчание: они все смотрели на меня, а я обводил каждого глазами. Все они мне были знакомы, с каждым я хоть раз в жизни разговаривал. Но сейчас их лица казались мне совершенно чужими, будто я видел их впервые. Пространство комнаты заполнилось запахом острого мужского пота, смешанного с запахами ремней, духом их дыхания. Это были командиры элитных частей, дорого и богато одетые, но все равно от них пахло казармой. Неизвестно, как я мог только подумать, что отдам им Друзиллу. Мою Друзиллу этим…
Молчание длилось довольно долго. Первым прервал его Туллий. Я был слишком слаб и вздрогнул, когда он заговорил. К тому же говорил он очень громко, будто забыв, где находится и с кем говорит. Впрочем, в присутствии подчиненных ему было привычнее говорить именно так. Добавлю: как в казарме.
— Император, — глядя на меня каким-то особенно пристальным взглядом, как бы даже сквозь меня, заговорил он, — я рассказал им всем, — он обвел стоящих широким жестом, — что ты желаешь стать нашим братом. Мы понимаем тебя, преданы тебе, готовы служить… — тут он как бы запнулся и продолжал, уже глядя в пол: — Только мы думаем, что нехорошо, если ты породнишься с нами и с простыми солдатами одинаково. Солдаты должны видеть отличия, а то какие же мы тогда командиры! И мы, командиры, тоже отличаемся друг от друга: одни служат давно, другие недавно, у одних больше наград, у других меньше. Мы все с этим согласны и хотим, чтобы ты сам определил очередь.
— Какую очередь? — пролепетал я едва слышно и снова почувствовал, как часть жизни вышла из меня вместе с этой фразой.
— Как же, очередь породнения с тобой, — ответил Туллий, но, видя, что я не понимаю, пояснил: — Я, император, солдат и буду говорить прямо. Первый с твоей сестрой должен быть я как командир гвардии. С этим все согласны. Но очередность для остальных ты должен определить сам. Мы верны тебе и примем твое решение беспрекословно.
Теперь я понял, о чем он говорил. Нужно было вскинуть руку, крикнуть, выгнать всех вон. Но я не
