— Нет, сейчас нет, а раньше танцевала. Теперь у меня другое тело, для богатых мужчин, а не для всякой солдатни. Ко мне приходит даже один клиент сенатора.
— А-а! — протянул я. Ее разговор почему-то забавлял меня.
— Ты не веришь? — воскликнула она довольно энергично. — Я покажу, ты сам сможешь убедиться.
И не успел я ответить, как она скинула одежду и, обнаженная, подступила ко мне совсем близко, оттеснив молодую. Грудь ее свисала до середины живота, она поигрывала бедрами, переступая с ноги на ногу. Я все еще сидел на краю ложа, и низ ее живота оказался прямо перед моим лицом: я никогда не встречал столь буйной растительности, она казалась ненастоящей. Я было протянул руку, чтобы в этом удостовериться, но особенный запах женской плоти пахнул на меня, и я, отстранившись, сказал:
— Хорошо, хорошо, отойди. Пусть лучше она танцует. — И я кивнул на молодую.
Старшая недовольно повела плечами и, взявшись за грудь, снова потрясла ею, делая еще одну попытку понравиться мне, но я уже не смотрел на нее, а смотрел на молодую. Но та стояла, смущенно на меня глядя.
— Ну что ты, Нунехия, — строго сказала старшая, — что стоишь столбом, покажи, как ты танцуешь.
Молодая отошла на середину комнаты, некоторое время озиралась по сторонам, потом подняла обе руки, особенно их выгнув и широко растопырив пальцы, приподняла одну ногу, потом другую, прыгнула в сторону, назад, вперед и снова в сторону.
— Нет, нет, — брюзгливо воскликнула старшая, — раздевайся, так ничего не выходит, — И, повернувшись ко мне, добавила: — Раздетая она лучше, тем более, музыки нет.
С этими словами старшая подошла к молодой и ловко, едва ли не одним движением, стянула с нее одежду и отбросила в сторону. Молодая стояла, втянув голову в плечи и прикрывая руками низ живота. У нее и в самом деле не было груди, и сама она походила на подростка.
— Я тебе сказала! — крикнула ей старшая, довольно сильно ткнув в плечо, — И руки убери, все равно там смотреть не на что.
Младшая снова подняла и выгнула руки, растопырив пальцы, собираясь изобразить танец, но я сказал:
— Брось это. Иди сюда.
Она подошла только тогда, когда я повторил приглашение. Старшей я бросил:
— А ты танцуй.
— Я?
— Да, ты. Танцуй, а мы посмотрим. Перед клиентом сенатора ты ведь, наверное, тоже танцуешь!
Старшая не ответила и смотрела на меня высокомерно и презрительно, как это водится у проституток. Обычно меня это смешило, но сейчас разозлило, и я сказал:
— Ты очень упрямая. Если хочешь, я прикажу слугам высечь тебя — может быть, после этого у тебя прибавится желания потанцевать передо мной.
Снова она ничего не ответила, и высокомерная презрительность не исчезла, не заменилась страхом. По видимому, она испытала многое и мало чего боялась. Однако вышла на середину комнаты и стала танцевать — сначала медленно и как будто нехотя, но потом все быстрее и быстрее. Ее тяжелое тело, как ни странно, было гибким, по крайней мере достаточно гибким, чтобы движения походили на танец. Тяжелый запах пота наполнил все пространство и, кажется, в короткое время пропитал все вокруг. Я отвернулся и посмотрел на Нунехию. Она стояла возле меня, прикрывая ладонями низ живота и глядя в пол. Мне стало жаль ее как брошенного, потерявшегося, обиженного ребенка, я взял ее за руку повыше локтя и усадил рядом с собой. Наши бедра касались друг друга, но я не испытывал вожделения — просто от человеческого тепла рядом мне было покойнее.
Старшая все танцевала, гулко топая ногами, дышала тяжело и со свистом, а запах пота сделался невыносимым. Я хотел сказать, чтобы она прекратила, но тут почувствовал, как дрожит бедро Нунехии, прижатое к моему бедру. Я машинально положил ладонь на ее бедро, и тут же оно дернулось раз и другой. Это уже была не дрожь, а судорога.
— Что ты, что ты?! — повернувшись к ней, успокоительно проговорил я.
— Она всегда так, — вдруг сквозь одышку крикнула старшая, — если не танцует сама, а смотрит, у нее ноги дергаются, танцевать хочет!
И в самом деле — ноги Нунехии как-то странно задергались, а сама она смотрела на них со страхом, будто на нечто живое, ей не принадлежащее.
— А-а-а! — закричала старшая. — Танцуют, умирают!
— Умирают? — неожиданно для самого себя спросил я, сам не зная, кого спрашиваю, и сразу же вспомнил о Друзилле.
Мне показалось, что эти конвульсивно дергающиеся ноги есть ноги моей Друзиллы. Не знаю, почему мне так показалось, ведь не было никакого сходства. Но какое это имеет значение? Я много раз видел смерть и хорошо помнил предсмертное подергивание ног. То же самое было с Тиберием, когда я накрыл его подушкой.
Да, это были ноги умирающей, это был настоящий танец смерти. Я подумал, что ноги дергаются потому, что убегают из пространства жизни в пространство смерти и сам человек ничего не может поделать с таким неукротимым бегом.
Я пригнулся и, заглянув Нунехии в лицо, увидел лицо Друзиллы. Не это страшное лицо, что я видел в доме Марка Силана, а то, настоящее лицо моей Друзиллы — моей сестры, моей жены, моей возлюбленной… Это было ее лицо, только почему-то крикливо размалеванное и очень испуганное.
— Друзилла! — прошептал я и потянулся к ней, но неожиданно соскользнул на пол.
Голова моя оказалась возле ее дергающихся ног, и я сам задергал ногами. Вернее, они задергались сами по себе. То ли я боялся быть растоптанным этими бьющимися возле меня ногами, то ли… Я приподнял голову, посмотрел на свои дергающиеся ноги, и мне показалось, что я бегу, бегу и уже никогда не смогу остановиться.
Голова моя упала, стукнувшись затылком об пол, я услышал пронзительный женский крик и надвигающийся тяжелый топот. И больше не помню ничего.
Кажется, в то же самое мгновение, как я открыл глаза, Сулла сказал, что Друзилла умерла и ее уже похоронили. Я не понял и показал ему взглядом, что не понимаю, и тогда он повторил:, — Уже три дня, как ее похоронили.
— Где? — наконец смог выговорить я.
— Что «где»?
— Я спрашиваю, где похоронили?
— А-а… — Он пожал плечами. — В вашей родовой усыпальнице, где же еще!
— Знаешь, Сулла, а ведь я не хочу жить.
— Я знаю, — заговорил он спокойно, как об очевидном. — Ты не только не хочешь, ко уже и не сможешь жить.
— Совсем? — почему-то спросил я.
— Совсем, — ответил он и почему-то усмехнулся.
Здесь я снова потерял сознание, а когда очнулся, то не увидел Суллу и велел позвать его. Он пришел, склонился надо мной, и я спросил:
— Сколько теперь?
— Что «сколько», Гай, я не понимаю.
— Сколько прошло дней с тех пор, как похоронили Друзиллу?
Он задумался на несколько мгновений, как. видно, подсчитывая про себя, потом сказал:
— Не так много. — И закрыл глаза.
Так я несколько раз выходил из забытья и, спросив, сколько прошло дней с тех пор, как похоронили Друзиллу, тут же снова впадал в забытье. В последний раз Сулла сказал, что прошло уже двадцать восемь дней. Я закрыл глаза, думая, что снова впаду в забытье, и желая этого, но ничего не получалось.
Так закончилась моя болезнь. Священная болезнь, как о том говорили в Риме. Были слухи, которые я и сам распускал и поддерживал, что в те периоды, когда я находился в забытьи, меня не было здесь, а я
