- Вот как, - задумчиво сказал отец, - а какой он, Калилгу?
- Огромный, - Ыныкей сделал круглые глаза и развел руки, - О-о! Как небо!
- Цвета какого?
- Зеленый, - твердо сказал Ыныкей, - и пятна на нём чёрные.
- Хорошо, - сказал отец и хлестнул поводьями оленей. Олени пошли шагом.
- Э! - сказал Ыныкей, - а я? Я покажу, где это было - и снегоход заберете. Триста рублей!
- Не нужен нам снегоход, - сказал отец, подгоняя оленей, - себе оставь.
Ыныкей пробовал бежать за нартами, но куда ему! Быстро запыхался, отстал. Встал посреди улицы и что-то кричал вслед удаляющимся нартам, размахивая руками.
- Ты ему поверил? - осторожно спросил Тыгрынкээв, когда последние дома небольшого поселка остались позади. Отец промолчал.
- Кто такой Калилгу?
- Увидишь, когда доедем, - нехотя сказал отец и подхлестнул оленей. Тыгрынкээв задумался. До этого момента он ни разу не задавался вопросом, куда они едут - не до того ему было. Каждый день он жил предвкушением следующего урока и порой не мог дождаться момента, когда отец остановит оленей и скажет 'Здесь встанем'. Тогда Тыгрынкээв стелил шкуру, садился на неё, надевал на голову череп с загнутыми острыми рогами и погружался в мир духов. Чаще всего волчица носила его в верхний мир - к духам давно умерших людей - к шаманам, тойонам и старейшинам славного прошлого народа чоучей. Там ему было хорошо. Он бы вообще не возвращался в мир людей, если бы не потребность к еде и сну - любой шаман знает, что нельзя ничего есть в иных мирах, как бы их обитатели не настаивали. И он, с сожалением, снимал с лица череп и ел приготовленную отцом пищу. Когда еда кончалась, они заезжали в какой-нибудь посёлок или стойбище, и Тыгрынкээв лечил там людей. Везде к ним сначала относились пренебрежительно, порой даже враждебно - даже в самом маленьком стойбище был как минимум один человек, именующий себя шаманом и не желающий никакой конкуренции. Некоторые из них действительно кое-что знали: чем болеют олени, чем - люди, какими травами что лечить. В таких поселках народ был поздоровее, но и отношение к пришельцам получше. Хуже всего Тыгрынкээва с отцом встречали там, где шаман был просто обманщиком. Тогда Тыгрынкээв надевал свой череп-маску, подходил к лже-шаману и вдыхал ему в рот ветер чужого мира. И, пока обманщик боролся с духами, порожденными его же больным разумом, Тыгрынкээв шел по стойбищу - или поселку - и делал своё дело. В таких местах работы ему хватало.
Так что Тыгрынкээв не думал, что у их с отцом путешествия есть какая-то цель. Когда он об этом задумывался, ему казалось, что они просто кружат по тундре - от поселка к поселку. Ему даже казалось, что в этом есть глубокий смысл - чем больше чоучей увидит работу настоящего шамана, тем больше их задумается о потерянном наследии предков. И может, кто-то из них не просто погорюет о героическом прошлом, но и попытается что-нибудь сделать, чтобы былое величие вернулось. Хотя с каждым днём верилось в это всё меньше.
А теперь еще и оказалось, что катаются они по тундре не просто так и (что раздражало больше всего), казалось, об этом знают все, кроме Тыгрынкээва. Даже его жена-волчица несколько раз намекала о некой опасности, подстерегающей шамана. Поначалу Тыгрынкээв полагал, что речь идёт о чём-то абстрактном - любой шаман знает, что в иных мирах следует быть очень осторожным, ибо опасностям там нет числа. Но, после разговора с духом Вуквуввэ, не знал, что и думать.
С утра отец и виду не подал, будто что-то обещал ночью. Тыгрынкээв терпел-терпел, помогая отцу в привычных сборах, но, в конце концов, не выдержал.
- Ночью ты сказал, что расскажешь сегодня... - начал он.
- Сегодня еще не кончилось, - перебил отец и сел на нарты, - поехали.
Тыгрынкээв, потоптался возле нарт, но так и не нашёл, что возразить. Недовольный, сел на нарты и молчал всю дорогу. Долгий весенний день уже подходил к концу, красный круг солнца наполовину скрылся за горизонтом, когда они достигли цели своего путешествия. Густо поросшие лесом сопки разошлись, открыв взору заснеженную поверхность почти идеально круглой формы - озеро.
- Эльгыгытгын, - сказал отец первое слово за весь день пути.
- Нетающее озеро? - удивился Тыгрынкээв, - мы сюда ехали?
- Да, - коротко сказал отец и остановил оленей, хотя до берега еще было шагов двести. Вынул из-под сиденья нарт два топора с длинными рукоятками, не глядя, кинул один Тыгрынкээву. Достал сверток из шкуры, перевязанный оленьими жилами, сунул его за пояс и начал спускаться к берегу, бросив через плечо:
- Идём.
Тыгрынкээв перехватил топор поудобнее и пошел следом. Вышли на лёд, отошли от берега еще шагов на сто, потом отец остановился, расчистил несколькими движениями узкий участок льда. Взял топор обоими руками, и, от души размахнувшись, ударил по сковывающему озеро ледовому панцирю. И ещё раз. И ещё. Ледяные осколки брызгами летели во все стороны, красиво сверкая в лучах заходящего солнца. Тыгрынкээв не стал дожидаться отцовских указаний, встал с другой стороны расчищенного участка и принялся махать топором.
Лёд оказался толстым. От огненного солнечного круга над горизонтом оставалось не больше трети, когда очередной удар топора не отдался звоном в ладонях, а словно оказался нанесённым в пустоту. Рукоять топора выскользнула из рук Тыгрынкээва и он едва успел поймать её и не дать уйти под лед. Вытащил топор, и принялся аккуратными ударами расширять пролом.
- Хватит, - сказал отец, когда прорубь стала шириной в две ладони.
Тыгрынкээв вылез из вырубленной им ямы, поднял кухлянку и надел её прямо на разгоряченное тело. Отец посмотрел неодобрительно, но ничего не сказал - молча развернул сверток и вынул из него длинный тонкий нож. Таким ножом забивают оленей - одним ударом в сердце. Тыгрынкээв насторожился, перехватил топор и на всякий случай сделал шаг назад от проруби. Но отец даже не посмотрел на него. С левой руки сдернул рукавицу, полоснул ножом по ладони и сжал руку в кулак. Большая вишневая капля упала на снег. Отец поморщился и вытянул руку так, что срывающиеся с кулака капли крови падали прямо в прорубь. Постоял так немного, потом буркнул, - 'Хватит', - быстро перевязал ладонь тряпицей, подложив под нее клочок сфагнума и спокойным шагом пошел к берегу.
Тыгрынкээв молча пошел следом.
- Всегда все путают гычурмыкин с анкалгакку, - негромко сказал отец, не оборачиваясь, - всех кереками называют. Хотя гычурмыкин - это те же чоучи, а анкалгакку - народ, который когда-то с чоучами воевал.
- Вот как? - удивился Тыгрынкээв. В его памяти еще жили дразнилки, которыми, как инородца, его награждали чукотские школьники, - так мы - чоучи?
- Не просто чоучи. И не просто береговые люди, как ты можешь подумать из названия. Мы - береговые люди, но не потому, что живем возле воды, а потому что знаем, кто живёт в воде.
Оглушительный треск, раздавшийся из-за спины Тыгрынкээва, заставил его буквально подпрыгнуть и развернуться на месте. От увиденного зрелища он чуть топор не выронил. Кроша лёд и расплескивая по поверхности потоки черной воды, из озера выбиралось чудовище. В свете заходящего солнца, бросающего длинные злые тени на уже по-вечернему синий снег, Калилгу выглядел особенно нереально. Длинное округлое тело, круглые глаза навыкате, большой рот с мясистыми усиками по бокам. Калилгу выбрался на лёд и, извиваясь, как огромная толстая змея, пополз к берегу. Тыгрынкээв поднял топор и подался вперед.
- Нет, - отец схватил его за плечо, - у него очень толстая кость на лбу - топором не проломишь. Стой здесь.
Отец сделал пару шагов навстречу ползущему к нему чудищу, опустился на колени и прокричал плачущим голосом:
- О, Калилгу! Двух жирных оленей привел я сюда, ты съешь их, станешь сыт и силен!
Чудище издало шипящий прерывистый звук и заскользило быстрее.
- О, Калилгу! - завопил отец во всё горло, - Блестит чешуя твоя и велик твой рот. Смотри, жирен я сам и сын мой! Съешь нас и станешь сыт и силен!
Тыгрынкээв, услышав такое, вытаращил глаза так, что посмотри на них кто сбоку, не отличил бы -
