прислужницы, почувствовав слабость, но в следующий миг отпустила её и зашагала дальше.
Сменяли друг друга дни, насыщенные заботами. На подступах к замку суетились воины и мастеровые, трудились с утра до ночи, но работы по восстановлению укреплений продвигались ни шатко ни валко. Тятя то и дело поднималась на смотровую площадку тэнсю обозреть поле деятельности, и всё, что она видела, — это беспорядочно набросанные повсюду горы земли да чернеющие то здесь, то там ямы, которые никак не могли слиться в один ров, хотя их численность прибавлялась день ото дня.
Ещё до возвращения четырёх посланниц из Сумпу поползли тревожные слухи: Иэясу набирает войско и готовится выступить на запад. Обитатели Осакского замка и горожане занервничали. Ураку Ода, наравне с Харунагой Ооно командовавший во время зимней осады Осаки армией Тоётоми, бежал из замка вместе со своей семьёй. Тятя не слишком-то рассчитывала на этого стареющего полководца и никогда не питала к нему особого доверия, однако его предательство стало для неё событием не менее неприятным, чем отступничество Кацумото Катагири.
Вишня в том году распустилась рано по сравнению с годом минувшим — в самом начале третьей луны — и быстро отцвела. Однажды вечером, в разгар цветения, Тятя прогуливалась по саду с двумя прислужницами и вдруг с ослепительной ясностью поняла, что любуется сакурой в последний раз. Она постаралась отогнать эту мысль, принялась убеждать себя в том, что настанет день, когда она снова, рядом с сыном, пойдёт под ветвями, тяжёлыми от бело-розовых лепестков. Никогда ещё её мальчик не устраивал по случаю любования цветущей вишней праздника столь же роскошного, как то торжество в Дайго, которое прославило его отца. Хидэёри просто не может умереть, не познав радостей, вдохновлявших когда-то самого тайко! Хидэёри обязан жить! Все помыслы отца, все его свершения были направлены на то, чтобы его сын стал великим правителем!
Вернувшись с ночной прогулки по вишнёвому саду, Тятя обнаружила в своих покоях Хидэёри и Ооно — они её ждали. Первым заговорил Ооно: лазутчики донесли, что армия Иэясу не сегодня завтра покинет Сумпу; осакские посланники один за другим прибывают в его ставку с письменными извинениями, но Иэясу отказывается их принимать; теперь выбора не осталось — быть войне.
— Вы просили прощения у Иэясу?! Это что ещё за новость? — разгневалась Тятя. — Впервые слышу о том, что Осака отправила в Сумпу кого-то ещё, кроме моей сестрицы и дам, которые её сопровождают! Где это видано, чтобы глава дома Тоётоми приносил свои извинения Токугаве?
Ооно спокойно рассказал ей то, о чём она ещё не знала: Иэясу не только настаивает, что Осака не должна нанимать на службу ронинов, но и требует, чтобы Хидэёри покинул Осакский замок и поселился в провинции Ямато.
Тятя чуть сознания не лишилась от удивления. Несколько мгновений она не могла произнести ни слова — дыхание перехватило, рот скривился от ярости. Наконец ей удалось справиться с эмоциями.
— А как же подписанный мирный договор? — выдавила она.
— Боюсь, этот так называемый «мирный договор» с самого начала был для Иэясу не более чем уловкой для временного прекращения боевых действий, — ответил Ооно. — Всех посланников, которых мы отрядили в Сумпу, держат там в плену — никто не вернулся.
— Мне всё ясно. Теперь я знаю, что делать, — спокойно и отчётливо произнесла Тятя, опустив глаза. Потом вдруг резко вскинула голову: — А что думает об этом молодой господин?
Хидэёри, до того момента хранивший молчание, сказал:
— Ничего нового. Я с самого начала знал, чем всё закончится, и ваши действия, любезная матушка и уважаемый господин Ооно, всегда казались мне бесполезными. Как видите, я был прав. — Он ещё немного помолчал и продолжил: — Матушка, господин Ооно, я хочу, чтобы вы прямо сейчас чётко уяснили себе, что бой, который мы дадим Токугава, будет нашим последним боем. Я требую, чтобы вы раз и навсегда отказались от надежды восстановить власть дома Тоётоми над страной. Сегодня же вечером я намерен объявить войну бакуфу. Откладывать этот шаг бессмысленно — каждый новый день будет лишь укреплять преимущество Иэясу.
Тятя бросила вопросительный взгляд на Ооно.
— Приготовления к войне уже завершены. Однако же мне думается, что нет необходимости торопиться с публичным объявлением, — заявил тот, к её облегчению.
Тятя уже поняла, что её видение ситуации не вполне совпадает с представлениями сына. Возможно, Хидэёри прав: они действительно находятся в отчаянном положении, но кто знает, как распорядится их жизнями судьба. Нужно подождать. Объявить войну сейчас — значит подписать себе смертный приговор.
— Если я не брошу вызов сегодня, Иэясу первым нападёт на нас завтра, — сказал Хидэёри.
Вассалы Тоётоми должны верить, что война ведётся по воле Осаки — это поднимет их боевой дух. Вот что было на уме у Хидэёри. С другой стороны, объявление войны стало бы признанием того, что Тоётоми загнаны в тупик и готовы совершить самоубийство, бросившись в последний бой, который не принесёт им ничего, кроме поражения и смерти. Нет, решила Тятя, Осака ни в коем случае не должна бросать вызов Токугава — пусть сами нападут и выставят себя мстительными злодеями, мечтающими сломить сопротивление Тоётоми, поставить их на колени.
— Последуем совету господина Ооно — подождём хотя бы до конца третьего месяца, — предложила Тятя.
— Что ж, — пожал плечами Хидэёри, — на это время наши воины сумеют сдержать свой пыл. Но с восходом четвёртой луны я объявлю войну. — На этом он покинул покои матери; вскоре за ним последовал и Харунага Ооно.
Оставшись одна, Тятя тоже поднялась с циновки и прошлась по своим владениям, размышляя о том, что сталось с четырьмя посланницами, уехавшими в Сумпу.
С наступлением четвёртого месяца Осакский замок снова затрясло в боевой лихорадке. Каждый день в главном зале тэнсю проходили военные советы. Самураи, выступавшие за объявление войны бакуфу, составляли большинство; они считали, что следует немедленно очистить Кинки от всех союзников Токугава. Тятя и Ооно тщетно пытались охладить их пыл. Ооно призывал дождаться возвращения последних эмиссаров, отправленных Осакой к Иэясу на исходе третьего месяца, Тятя ему вторила, и в конце концов им удалось заручиться поддержкой нескольких военачальников. Хидэёри считал все предложения матери и Ооно бессмысленными, однако, опасаясь раскола в собственном лагере, согласился подождать до десятого числа — это была заранее оговорённая дата возвращения четырёх посланниц из Сумпу, — а потом присоединиться к мнению большинства.
Первые десять дней четвёртой луны выдались богатыми на события. Отряд осакских ронинов по собственному почину ворвался в замок Фусими и устроил там погром, другие отряды самовольно пошли на штурм Амагасаки. В самой Осаке полководцам с трудом удавалось сдерживать своих самураев и сохранять порядок в войсках. «Потерпите ещё немного! Если ринетесь в бой сейчас, вы сыграете на руку Токугава!» — срывая голос, твердили Ооно и прочие полководцы, пытаясь утихомирить подчинённых.
В самый разгар волнений, утром девятого дня четвёртой луны, в Осаке распространился слух о том, что четвёртого числа сёгун Хидэтада распределил ближайших вассалов на посты командующих подразделениями своей армии; одновременно с этим Иэясу, выступив из Сумпу во главе собственного войска, пошёл на Нагою, и теперь все полки Токугава один за другим двигаются к Осаке. Ни Тятя, ни Хидэёри, ни Ооно такого не ожидали. Значит, Токугава тайком начали наступление ещё до того, как Осака объявила им войну! В тот же день слух подтвердился: от лазутчиков стали поступать донесения о передвижениях войск бакуфу.
Осакские воины собрались на главном дворе замка. Юкимура Санада, Мотоцугу Гото, Сигэнари Кимура, Кацунага Мори — все были там. Пока Харунага Ооно разъяснял им обстановку, подоспели новые реляции: самураи Такаторы Тодо заняли берега Ёдогавы, Удзигавы и Кацурагавы; Наотака Ии из Хиконэ разбил лагерь на подступах к Фусими; всё новые и новые вражеские полки продолжают прибывать в район Фусими и Тобы, их возглавляют военачальники восточного лагеря из провинций Мино, Овари и Микавы.
И тут Хидэёри оглушительно расхохотался. Воины смущённо отвели взоры, устыдившись недостойного поведения своего главнокомандующего; лишь Тятя во все глаза смотрела на сына, с ужасом спрашивая себя, не сошёл ли он с ума. Когда приступ странной весёлости миновал, Хидэёри невозмутимо заговорил:
