— Было, — повысил голос дьяк. — Только ты слушал не тем местом.
Лука опять уставился в окно и вдруг повернулся К дьяку:
— Пусти сейчас, завтра к утру сделаю такие чернила.
— Уж больно много времени берешь. За целый день можно пешком тридцать верст отмахать.
— Это по дороге, а по чаще и десяти не пройдешь. Да и колесить надо, искать. А этот дуб, что с красным отливом тон дает, растет дальше других.
И, уже придя в лес и насобирав орешков (ведь не от дуба отлив у чернил получается, а от присадок), Лука спохватился, что забыл взять с собой то, из-за чего он так стремился в лес. Возвращаться не хотелось.
Лука на полянке развел костер. Сухие дубовые ветви занялись дружно, и вскоре груда потрескивающих, звонких как стекло углей дышало в лицо сухим жаром.
Лука содрал с себя рубаху, завязал ворот, рукава и расправил ее подол над костром. Огляделся по сторонам, усмехнулся.
— Заметят, решат, как Петька, что с ума спятил. Ничего, скажу, что какие-то твари в лесу набились — мураши мелкие, вот жаром и выгоняю.
Рубаха вздрогнула, затрепетала и вдруг наполнилась, как парус. Лука почувствовал, что она стала легче и, кажись, потянула вверх. Жар от углей нестерпимо жег руки. Запахло паленым. Неужели она полетит? И еще не веря, что это получится, Лука разжал пальцы.
Подол рубахи тотчас подвернулся внутрь, она упала в костер, и синий дымок взмыл вверх.
Лука затоптал останки тлеющей рубахи на траве, вытирая глаза от едкого дыма. Потом сел перед костром и задумался.
«А ведь она тянула вверх. Только кувырнулась. Вот поэтому зернышко одуванчика висит на стебле ниже ворсинок, чтоб не дать ветру перевернуть пушинку, чтоб она зернышком вниз все время летела и опустилась зернышком на землю».
Лука вернулся домой с заходом солнца. По дороге встречным нехотя рассказывал, что в лесу сушь, а кто-то костер оставил, вот и тушил, чем мог, хорошо, хоть портки уцелели.
Настя осмотрела мужнину рубаху со всех сторон, вздохнула глубоко и ничего не сказала. Только весь вечер глядела в окно и разговоров с мужем избегала.
Лука вернулся в свою каморку и занялся приготовлением чернил с красным отливом.
Часто с базара или из приказа он приносил домой холщовые свертки и прятал их на чердаке. И когда его ребятишки забрались на чердак, то обнаружили целую груду тряпья.
Лука стал замкнутей, говорил мало, иногда поглядывал на божницу, и глаза его становились строгими.
Однажды Настя проснулась от сознания, что это наступило. Что это она не знала, но оно наступило. С улицы из-под двери тянуло сырым холодком. В окошке брезжил рассвет. Лука лежал рядом с Настей. Она проснулась оттого, что он начал дышать затаенно и неглубоко. Настя закрыла глаза. Она слышала, как Лука встал, покопался в своей каморке. Затем в избе стало на миг холодно и дверь закрылась бесшумно. Заскрипело на чердаке.
Не открывая глаз, Настя хорошо сейчас представляла, что делает Лука.
Вот он, сопя, спускается с чердака, держа в руках огромный мешок, который тайком шил целый месяц. Потом пересечет двор. В кустах на огороде расчищено место. Груда сухих чурок и ведро смолы припрятаны под сараем. Три длинных тонких жердины, схваченные веревкой, лежат под навесом.
На дворе было тихо-тихо, словно Луки не стало. Но он ходил. Отнес мешок, жердины, звякнул ведром. Снова тихо.
«Скорей бы, скорей, пока народ не проснулся. Сожжет мешок, как рубаху, и успокоится. А то увидят — болтать будут и сраму не оберешься».
В окне стало светлее, а Лука не возвращался.
«Чего он медлит? Чего медлит!»
Настя вышла во двор, заглянула в огород из-за сарая. Рядом с ивой, как часовня, возвышался шатер, сшитый из разных лоскутьев. Подол его, схваченный ивовым обручем, не доставал земли. Лука возился под шатром, обмазывая обруч и жердины, поддерживающие шатер изнутри, сырой глиной. И было что-то неумолимое и страшное в его движениях. Он не торопился и не волновался. Он действовал спокойно.
Насте захотелось крикнуть: «Скорей, пока люди спят!» Она не знала, что произойдет. Но верила, что оно произойдет обязательно. Так пусть скорей.
У Луки что-то не ладилось. Он медлил. А торопился рассвет.
Вот и птицы враз засуетились, защебетали, перелетая с ветки на ветку. Розоватый свет опустился из облаков на землю, и на низинках за огородом белыми волнами заструился туман. Замычала в соседнем дворе корова. Хрипло спросонья залаяли собаки…
Присев на корточки, Лука раздувал трут. На огороде запахло жженой тряпицей. Затем под шатром занялось пламя — яркое-яркое. Лука торопливо обвязывался веревкой. Шатер задрожал и стал вспучиваться, как огромный пузырь. Он стал толще ивы и все рос и рос, словно наваливался на Настю.
И вдруг пошел вверх, как-то внезапно, сразу. Лука судорожно вцепился в веревку и прижал ее к груди. Он весь сжался, стал маленьким и неподвижным.
И вот на земле только горящий костер, да над ним высокая тренога из жердин. Она покосилась и рухнула на землю со слабым треском.
Невероятно отчаянный визг раздался в соседнем дворе.
Ива хлестнула мокрыми холодными ветками ноги Луки и осталась внизу. Лука слышал визг и не мог понять, что это такое. Он тряс ногой. Меж пальцев застряла веточка, и она мешала. Над головою медленно поворачивался большой, как туча, шар. И все звуки заглушил шум собственною сердца.
Звонница показалась смешной и нелепой. Купол большой, а основание маленькое. Она словно гвоздь была вбита в землю. И вдруг она поплыла навстречу Луке. По холщовому шару побежали волны. Купол звонницы приближался быстро и бесшумно, как во сне.
Луке не было страшно. Все делалось так быстро, что он не успевал ни обрадоваться, ни испугаться. И когда купол звонницы закрыл небо, Лука успел подумать: «Теперь падаю».
Он увидел возле себя толстую веревку и ухватился за нее. И как только он это сделал, ноги его задрались вверх. Веревка, которой он привязался к шару, скользнула по бедрам и затянулась на подколенках. «Сейчас вывалюсь из нее», — мелькнуло в голове. Шар дернулся, словно хотел оторвать Луке ноги. Бабахнуло, как из пушки, над крышами домов прокатился удар колокола. Шар чуть мотнулся в сторону и снова дернул, и снова плотный звук заткнул уши Луке.
Затем Лука стал трясти ногами, освобождаясь от веревки. Затрещала штанина, и ноги освободились. Шар круто взмыл вверх.
Обжигая ладони, Лука соскользнул по веревке колокола вниз на землю, и еще два или три раза громыхнуло над его головой.
На земле было тихо, словно ничего не случилось. Колокольня стояла на месте. Избы, сараи и заборы тоже. Какие-то бледные лики с темными огромными глазами смотрели через плетни и были совершенно неподвижны, как неживые. И Лука пошел домой.
Ребятишки еще спали. Насти не было. Вода в кадушке показалась теплой и жажды не утолила. Лука сел на лавку и стал разглядывать свои ободранные руки. Он знал, что сейчас наступит другое. Но не сразу, и можно отдышаться. Но оно наступило слишком быстро.
Кто-то на улице завопил, и его крик подхватил десяток голосов.
Настя ворвалась в избу, всхлипнув, схватила ребятишек в охапку и побежала к церкви.
«Правильно, — подумал Лука. — Может, ее там не тронут».
Донесся шум, словно валились комья земли с телеги. Он нарастал. Затрещали ворота. Лука высадил окно в каморке и нырнул в мокрую от росы крапиву.
Спустя час он шел по дороге на Москву, радовался, горевал и проклинал свою судьбу. Он шел в Москву не для того, чтобы найти правду, а для того, чтобы затеряться в ее многолюдье и устроиться по писарскому делу. А там будет видно.
