— Думаю, что есть, — ответил Гомер. Он не посвятил Кенди и Уолли в грандиозную затею д-ра Кедра, не рассказал о решении отойти от дел, о разоблачительных письмах. Сирота знает, как важно не болтать лишнего. И раскрывает душу постепенно, взвешивая каждое слово.
К телефону подошла сестра Каролина; скорбящие, убитые горем старые соратницы д-ра Кедра попросили отвечать на звонки сестру Каролину: голос у нее громче, тверже, чем у них. Сами они погрузились в необъятную «Краткую летопись», силясь глубже проникнуть в замысел д-ра Кедра. И каждый раз, слыша телефонный звонок, нервно вздрагивали, вдруг это попечители.
— Каролина? — сказал Гомер. — Это я. Позови, пожалуйста, старика.
Сестра Анджела, сестра Эдна, миссис Гроган — эта троица всегда будет любить Гомера, какие бы ноты протеста он ни слал. Но сестра Каролина не нянчила и не растила его и потому не чувствовала к Гомеру их неиссякаемой нежности. Сестра Каролина считала его предателем. И его просьба позвать «старика» была встречена ею в штыки. Ни сестры, ни миссис Гроган никак не могли собраться с духом и сообщить Гомеру о смерти д-ра Кедра, а сестра Каролина просто слышать о нем не могла.
— Что тебе надо? — спросила она холодно, — Может, тебя переменились взгляды?
— Знакомая сына, — начал Гомер, — одна из сезонных работниц, беременна, у нее уже есть ребенок. И опять безотцовщина.
— Теперь будет два ребенка.
— Черт возьми, Каролина! — крикнул Гомер. — Я хочу поговорить со стариком.
— И я бы хотела, — крикнула Каролина и уже тише прибавила: — Кедр умер, Гомер.
— Черт возьми, — пробормотал Гомер, и сердце у него чуть не разорвалось в грудной клетке.
— Виноват эфир, — сказала Каролина. — Так что в Сент-Облаке больше не делают «работы Господней». Если кому-то из твоих знакомых она потребовалась, придется тебе делать ее самому. — И сестра Каролина бросила трубку.
Буквально бросила. Так что у него загудело в ушах. Ему казалось, он слышит, как бьются друг о друга бревна в горной реке, смывшей несчастных Винклей. Глаза защипало сильнее, чем в котельной Дрейперов в заснеженном Уотервилле. А горло и легкие скрутила боль, как той ночью, когда он звал Фаззи Бука, надеясь, что заречные леса Мэна откликнутся эхом; кричал, кричал и не мог докричаться.
Лужок нашел счастье, торгуя мебелью; ну и слава Богу, думал Гомер, хотя вряд ли кто из сирот был бы счастлив на его месте. Иногда и он бывал счастлив, работая в садах. Но Кедр сказал бы: дело не в личном счастье; главное — приносить пользу.
Гомер закрыл глаза и увидел женщин, сходящих с поезда с потерянным видом. Вот они едут в тускло освещенном вагоне на полозьях; в оттепель полозья чиркают по камням, высекая искры, и женщины в испуге мигают. На смену вагону пришел автобус — какими отверженными казались они в этой герметически закупоренной коробке. Сквозь запотевшие окна их лица маячили смутными, белыми пятнами, таким же смутным был для них мир после первого вдоха паров эфира.
Но автобус продержался недолго: он лег непосильным бременем на тощие финансы заштатного городка. И теперь они пешком бредут вверх по склону холма. Их легион, а в памяти его отпечаталось десятка два, не больше. Они переступают порог больницы, у всех одна боль, одна рана…
Сестра Каролина не пропадет, но куда деться сестре Эдне и сестре Анджеле? Где найдет пристанище миссис Гроган? Ему вспомнились устремленные на него полные презрения глаза Мелони. Если бы она попала в беду, ей бы он помог. И Гомер вдруг поймал себя на том, что начинает — самую малость — склоняться к «работе Господней». Уилбур Кедр сказал бы ему сейчас: нельзя самую малость играть роль Господа Бога. Если чуть-чуть склонился, значит, увяз по уши.
Гомер Бур погрузился в размышления; рука непроизвольно потянулась в карман, и он нащупал огарок свечи, тот, что мистер Роз вернул ему. «Это ведь тоже против правил», — сказал он тогда.
На ночном столике, между лампой и телефоном, лежал старый растрепанный «Давид Копперфильд». Можно не открывать книгу, он знает начало наизусть. «Эти страницы покажут, стану ли я главным героем собственной жизни или им будет кто-то другой», — громко произнес он.
Память у него удивительная. Он помнит все размеры эфирных масок, которые д-р Кедр сам делал для своих пациенток. Обычное махровое полотенце складывал конусом, прослаивая для жесткости картоном, заталкивал внутрь ватный тампон для эфира — вот и вся премудрость. Грубое сооружение, но д-р Кедр делал его в считанные минуты — ведь у каждого лица свой размер.
Гомер предпочитал готовые маски; они делаются из проволочной сетки в форме половника и обтягиваются слоями марли. Именно в такую маску, стоявшую на ночном столике, он и поместил знаменитый огарок свечи из дома сидра. В ней он держал мелочь, иногда клал часы. Гомер заглянул в нее, там сейчас лежали жевательная резинка в выцветшей обертке и черепаховая пуговица от твидового пиджака. Марля пожелтела, запылилась, ну это пустяки, недолго ее сменить. «Да, Гомер, кажется, все-таки быть тебе героем».
Спустился на кухню — там Анджел катал Уолли в инвалидном кресле, стоя сзади на перекладине и отталкиваясь ногой, — их любимая забава, когда муторно на душе. Анджел здорово разгонял кресло, сам Уолли так бы не смог; он только рулил, стараясь избежать столкновения с мебелью; несмотря на талант навигатора и простор кухни, он не всегда успевал менять направление, и они врезались то в стол, то в шкаф. Кенди сердилась на них, но они все равно играли, особенно когда ее не было дома. «Это мы летаем», — говорил Уолли. Чаще всего они летали, когда находила хандра. Сейчас Кенди не было дома, она пошла за Роз Роз. И они разошлись вовсю. Но, увидев лицо Гомера, тут же остановились.
— Что случилось, старик? — спросил Уолли друга.
Гомер опустился на колени перед креслом и спрятал мокрое от слез лицо в его безжизненные колени.
— Доктор Кедр умер, — сказал он сквозь сдавленные рыдания.
И пока он плакал, Уолли держал в ладонях его голову. Но это длилось недолго; насколько он помнил, только один сирота в приюте, Кудри Дей, мог плакать, не переставая, часами; вытерев слезы, Гомер сказал Анджелу:
— Я расскажу тебе одну коротенькую историю. И мне нужна будет твоя помощь.
Оба пошли в сарай, где хранились садовые принадлежности. Гомер взял маленькую банку с эфиром, проколол булавкой. От паров эфира у него слегка заслезились глаза; он никогда не мог понять, что хорошего Кедр находил в эфире.
— К эфиру у него было наркотическое пристрастие, — сказал он сыну. — Но больным Кедр давал эфир, как волшебник. Помню, пациентки во время операции разговаривали с ним, а боли не чувствовали. Так точно он дозировал.
Затем они вернулись в дом, поднялись с банкой эфира наверх, и Гомер попросил Анджела постелить в его комнате вторую постель — сначала клеенку, которую стлали Анджелу, когда тот еще нуждался в подгузниках, поверх — чистую простыню и пододеяльник.
— Для малышки Роз? — спросил Анджел.
— Нет, не для малышки, — сказал Гомер. И стал распаковывать инструменты.
Анджел сел на кровать и не отрывал глаз от отца.
— Вода кипит, — крикнул снизу Уолли.
— Ты помнишь, я тебе рассказывал, что я помогал доктору Кедру? — спросил Гомер.
— Да, — ответил Анджел Бур.
— Я был хороший помощник. Очень хороший. Я не любитель, Анджел, я настоящий профессионал. Это и есть моя коротенькая история, — сказал Гомер и оглядел инструменты: где, что и как лежит. Порядок — идеальный. Годы над умением не властны.
— А дальше-то что, рассказывай, — попросил Анджел. Внизу, они слышали, Уолли летал уже по всему дому.
А наверху Гомер Бур, меняя на старой маске марлю, продолжал свой рассказ. Начал с работ: Господней и дьявола — и сразу же объяснил, что для Уилбура Кедра все, что он делал в приютской больнице, было богоугодным делом.
Кенди насторожилась, когда фары джипа четко высветили на фоне темного неба фигуры сборщиков: они сидели на крыше дома сидра бок о бок, как большие нахохлившиеся птицы. Она подумала, что наверху собралась вся бригада. Но это было не так, отсутствовали двое — мистер Роз и его дочь. Они
