красногвардеец.
Вечером того же дня, 4 июля 1918 года, тайные планы заговорщиков прекратили существование и были похоронены в огне печки. По неясному расположению духа Шергин скрыл от остальных бумаги, переданные Николаем. Из окна поезда, уходящего на восток, в Сибирь, он, прощаясь, смотрел на дом екатеринбургского инженера, обнесенный двойной линией забора, с белыми слепыми окнами, за которыми творилась какая-то безумная трагедия, готовилось чудовищное человеческое жертвоприношение. Поезд увозил его в неизвестность, носящую имя гражданской войны. Вместе с ним из Екатеринбурга в недавно созданную Сибирскую армию уезжал бывший красногвардеец Петров.
2
Найти сносную библиотеку в краю верблюдов и каменных истуканов Федор не надеялся. Усть- Чегень в смысле просвещения был жестокой глухоманью, куда не добиралась нога первопроходца, сеющего разумное и доброе. Федор объездил несколько сел в поисках доступа к всемирной паутине, пока не ударил себя по лбу, вспомнив о культурном центре «Беловодье» в Актагаше и музее Бернгарта при нем. Запасшись едой, он сел на автобус и три дня не появлялся в Усть-Чегене. Вернулся обросший щетиной, с мрачным блеском в глазах и пластырем на разбитом носу. Деду Филимону, который заинтересовался происхождением заплаты, Федор объяснил:
– За научную истину, дед, по-прежнему бьют. У вас тут просто какие-то монстры инквизиции водятся.
– Беловодцы-то? Ну так, а я тебе, что говорил. Весной у них к тому же обостряется… это самое. – Дед покрутил пальцами у головы. – А у нас тоже новости, слышь, Федька. Церковь новую ставить будут взамен сгоревшей. Попа прислали, у Кузьминишны в комнату вселился. Будет, значит, опиум распространять среди народа. Во как.
– Попа, говоришь? – умываясь, переспросил Федор. Мысль о церкви и присланном священнике плавно перетекла в другую: – Дед, ты Аглаю не видел?
– Да встречалась. Запала девка в душу? – усмехнулся дед. – О вечном думать боле не тянет?
– Да как тебе сказать. Вот если бы она попалась на перо Петрарки или Пушкина, они бы сделали из нее небесное создание, живущее где-то там, под облаками, и простым смертным недоступное…
– Ну а ты, Федька, кого из нее сделал? – спросил дед.
– Кого я мог из нее сделать? – погрустнел Федор. – Она мечтает о куче детей и ненавидит иные возможности. Я не мог не объяснить ей, насколько это неподходяще для нее. Но она не захотела слушать и прогнала меня.
– Ну, это ты брось, слышь, Федька, – сказал дед. – Неподходяще ему! По-нашему – семеро на лавке и еще трое у мамки. Вот так вот. У меня пять девок народилось, всех замуж отдал, ни одной при себе на старость не оставил. Аглайка добрая девка. Не то что нынешние немочные курицы – одним еле опростаются и квохчут над ним.
– К тому же у нее идиосинкразия на город, – молвил Федор, ни к кому не обращаясь, зевнул и улегся на кровати. – И больше я не хочу о ней слышать. Ее самолюбие не желает играть с моим в одну игру. Дикарка, одним словом. Ее не приручить.
– А чего спрашивал-то? – крикнул из другой комнаты дед.
– Так, случайный ход мысли, – ответил Федор, задремывая.
Разбудила его хлопнувшая дверь. В доме было тихо, жужжала весенняя муха, и тикали ходики на стене. Федор нашел в холодильнике дешевую колбасу, сделал бутерброды, налил в стакан молока.
– Слышала, бабуль, – позвал он бабушку Евдокинишну, бессловесно созерцавшую герань на окне, – церковь у вас тут возрождать будут. Старая сгорела, одни головешки остались. Ты, может, еще помнишь, как с нее советская власть купол сшибала. Ты ведь и Гражданскую должна бы помнить. Тебе тогда лет двенадцать было. А, бабуль? Эх, ничего ты не помнишь, – вздохнул он.
Он доел бутерброды и взялся за книжку, купленную в Актагаше. В ней рассказывалось о том, что Беловодье скоро откроется людям, так как теперь для этого нет никаких препятствий и, наоборот, есть все условия. О препятствиях, которые были раньше и не давали стране счастья распахнуть для всех свои ворота, в книжке говорилось с душевным надрывом, уже знакомым Федору. Можно сказать, слишком близко знакомым – от этого сильного чувства пострадал его нос. Федор потрогал нашлепку, поморщился и пролистнул примитивные рассуждения о препятствиях в духе «царских сатрапов» и «злых большевиков».
Через несколько страниц он наткнулся на описание прошлогодней экспедиции, снова и с тем же надрывом искавшей в горах Беловодье. Желанной цели она не достигла, но, сообщалось в книжке, подобралась очень близко – отыскала на Курайском хребте тайную кержацкую пещеру. Восторг участников экспедиции был, естественно, неописуем, когда они обнаружили в пещере живых старообрядцев, до сих пор прячущихся от советской власти. Рассказам о том, что советская власть давно почила, кержаки не поверили и скрылись в глубине пещеры вместе со своими молельными черными квадратами. Зарисовка квадрата имелась в книжке. Федор после некоторого раздумья пришел к выводу, что это закопченая до совершенной черноты старообрядческая древняя икона с нацарапанными поверх утраченного изображения значками. Ошалевшие от счастья участники экспедиции приняли эти значки за тайное знание, которым обладают пещерные жители. Безусловно, оно должно содержать ключ к разгадке Беловодья, решили они. Только делиться своим знанием кержаки не захотели, а пускаться за ними в погоню по неизведанным пещерным тропам искатели не рискнули.
Федора отвлек тихий шорох. Он оглянулся и замер от неожиданности. Бабушка Евдокинишна, очнувшись от своего сна наяву, задвигалась на стуле, беспокойно вертела по сторонам головой и роняла слезы. Несколько минут Федор наблюдал за ее оживанием, боясь шелохнуться. А затем услышал про белого генерала, похороненного у сгоревшей церкви без малого девяносто лет назад.
Дед Филимон, с порога увидев бабушку Евдокинишну на ногах, выронил сумку с контрабандной дребеденью и от всего сердца возгласил:
– Мать! Ну ты даешь!
Несколько дней Федор гулял с прабабкой вокруг дома, приготовляя ее к дальнему путешествию до сгоревшей церкви. Волнение его достигало мало не штормовых баллов, но он терпел – торопить столетнюю бабушку было рискованно для ее здоровья и едва прояснившегося рассудка. Каждый день он обязательно спрашивал ее, сможет ли она точно вспомнить и указать место захоронения. И всякий раз получал в ответ:
– Я хоть старая, да из ума не выжила.
– А имя его, бабуль, знаешь? – выпытывал Федор.
– Откудова мне знать? – скрипела бабушка Евдокинишна. – Поп, дядька мой, может, и знал. А я за робятами его ходила, пока попадья хворала. Да недолго они в селе простояли, день да ночь. Наутро-то генерала и подстрелили. Тут началось: тут стреляют, там палят. Страсть!
– Значит, был бой. С партизанами или красноармейцами? – спросил Федор.
Бабушка Евдокинишна с минуту думала, потом продребезжала:
– В горах какие-то сидели да по степи шныряли. Должно, партизаны.
– Партизаны Бернгарта? Бабуль, ты вспомни, – взволнованно упрашивал Федор, – это очень важно.
Но бабушка заупрямилась, затрясла головой:
– Чего не помню, того и вспоминать не хочу.
– Ну хорошо, а дальше, что было?
– Так поубивали всех. Много мертвых было, три дня закапывали, а где не помню теперь.
– А про генерала помнишь? Почему его отдельно от других захоронили?
– Они же его убили, свои своего, – прошамкала бабушка. – Для чего им вместе лежать?
– Как свои? – поразился Федор.
– Поп, дядька мой, покуда стреляли, за церкву его оттащил да прикрыл чем ни то. Отдельно, говорит, схороним. Он, говорит, подвиг задумал, а они его за это из ружья.
– Феноменально, – пробормотал Федор, поцеловал бабушку Евдокинишну в морщинистый лоб и сказал: – Ты просто клад, бабулечка. Если бы ты еще знала имя…
– Тут у него, – она провела пальцем от виска до затылка, – зарубка была, страх глядеть.
