временем они стали представляться мне гораздо более значительными.
Взять хотя бы случай, связанный с нашей поездкой набега вместе с дядей Филипом. Могу сказать почти наверняка, что это случилось после одного из маминых утренних собраний. Как я, возможно, упоминал, несмотря на то что мама всячески поощряла мое присутствие в гостиной, где приглашенные собирались по приезде, в столовую, собственно, меня не допускали. Помню, однажды я спросил, нельзя ли мне посидеть на собрании, и, к моему удивлению, вопрос этот заставил маму надолго задуматься. Потом она ответила: – Прости, Вьюрок. Ни леди Эндрюс, ни миссис Кэллоу не одобряют детского общества. Очень жаль. Ты мог бы научиться там кое-чему важному.
Отцу, разумеется, вход возбранен не был, но, вероятно, существовала негласная договоренность, что он будет воздерживаться от присутствия на собраниях. Мне трудно теперь сказать, по чьей инициативе – если кто-то вообще проявил инициативу – установился подобный порядок, но, безусловно, по субботам, когда ожидалось очередное собрание, атмосфера во время завтрака была у нас неуютной. Мама в разговорах с отцом старалась избегать упоминаний о встрече, но в течение всего завтрака смотрела на него разве что не с отвращением. Отец же демонстрировал натужную веселость, и так продолжалось до тех пор, пока не начинали съезжаться мамины гости. Дядя Филип всегда являлся одним из первых, и они с отцом несколько минут болтали, громко смеясь, в гостиной. Когда гостей собиралось побольше, мама уводила дядю Филипа в уголок, где они с серьезным видом обсуждали предстоящее собрание. Обычно именно в этот момент папа удалялся – чаще всего к себе в кабинет.
В день, о котором идет речь, услышав, что гости начинают расходиться, я спустился в сад ждать маму, которая, как обычно – я в этом не сомневался, – должна была, напевая что-нибудь с восхитительным легкомыслием, появиться там, чтобы занять мои качели. Но поскольку время шло, а ее все не было, я отправился в дом выяснить, что случилось, и, войдя в библиотеку, увидел: дверь в столовую приоткрыта. Собрание явно закончилось, но мама с дядей Филипом все еще оставались там. Они сидели за столом, на котором были разложены бумаги, и о чем-то оживленно беседовали. В следующий момент у меня за спиной появился отец, тоже, разумеется, уверенный, что собрание кончилось. Услышав доносившиеся из столовой голоса, он остановился и спросил:
– Они что, все еще там?
– Дядя Филип, – ответил я.
Улыбнувшись, отец проскользнул мимо меня в столовую. Через приоткрытую дверь я видел, как дядя Филип встал, потом услышал, что мужчины громко смеются. Спустя минуту из столовой вышла несколько раздраженная мама с бумагами в руке.
Время уже перевалило за полдень. Дядя Филип остался обедать, и за столом царило добродушное веселье. Потом, к концу трапезы, наш гость предложил: почему бы не поехать всем вместе на бега? Подумав, мама сказала, что это замечательная идея. Отец согласился: мысль превосходная, но он вынужден извиниться – в кабинете его ждет работа.
– Но почему бы тебе, дорогая, – сказал он, повернувшись к маме, – не поехать с Филипом? День обещает быть восхитительным.
– Ну что ж, думаю, можно поехать, – ответила мама. – Небольшое развлечение никому из нас не повредит. Кристоферу тоже.
И в этот момент все посмотрели на меня. Хотя мне было лишь всего одиннадцать лет, я отлично понял ситуацию: мне предлагался выбор – ехать на бега или оставаться дома с отцом. Но похоже, уловил я и подспудные течения: если я решу остаться, маме тоже придется отказаться от поездки с дядей Филипом. Иными словами, мероприятие зависело от моего согласия участвовать в нем. Более того, я был совершенно уверен: отец отчаянно надеется, что мы никуда не поедем, потому что, если поедем, это причинит ему боль. Я догадался об этом не по каким-то внешним проявлениям, а скорее по тому, что подмечал – быть может, неосознанно – в предыдущие недели и месяцы. Разумеется, я многого тогда не понимал, но это видел отчетливо: спасти ситуацию для отца в тот момент мог только я.
Однако понимал я, судя по всему, все же недостаточно, потому что, когда мама сказала: «Ну, давай, Вьюрок, поскорее надевай туфли», – поспешил сделать это с каким-то демонстративным энтузиазмом. По сей день вижу, как отец провожает нас до выхода, пожимает руку Филипу и, смеясь, машет рукой вслед экипажу, увозящему маму, дядю Филипа и меня на те бега.
И еще одно воспоминание о той осени тоже связано с отцом – с моментами его забавного хвастовства. Отец был исключительно скромен, и чужое бахвальство его всегда смущало. Вот почему так поразительно странно было слышать, как он несколько раз говорил о себе тогда. То были малозначительные эпизоды, вызвавшие у меня лишь мимолетное удивление, но тем не менее засевшие в памяти на долгие годы.
Например, однажды во время ужина отец совершенно неожиданно обратился к маме:
– Я не говорил тебе, дорогая? Тот человек снова приходил ко мне, ну, представитель портовых рабочих. Хотел поблагодарить за все, что я для них сделал. Он весьма недурно владеет английским. Конечно, китайцы всегда говорят излишне эмоционально, к их высказываниям следует относиться критически, но знаешь, дорогая, у меня создалось ощущение, что он был искренен. Сказал, что я их «почетный герой». Как тебе это нравится? Почетный герой!
Смеясь, отец, однако, не спускал напряженного взгляда с мамы. Какое-то время она продолжала есть, потом ответила:
– Да, дорогой. Ты мне это уже рассказывал. Отец мгновенно сник, но через несколько секунд уже снова весело улыбался.
– Значит, рассказывал? Но Вьюрок, – тут он повернулся ко мне, – этого еще не слышал. Ведь правда, Вьюрок? Почетный герой. Вот как назвали твоего отца.
Не могу сказать теперь, в чем там было дело, скорее всего тогда это меня не интересовало. И запомнился тот эпизод лишь потому, что, как я уже сказал, отцу было совершенно несвойственно говорить о себе в подобном тоне.
Нечто подобное произошло, также, когда мы с родителями отправились в городской парк послушать выступление духового оркестра. Выйдя из экипажа на набережной, мы с мамой готовились перейти через широкий бульвар на другую сторону, где находились ворота парка. Был воскресный день, по тротуарам текла толпа разодетых отдыхающих, наслаждавшихся прохладой дувшего с реки ветерка. По мостовой сновали экипажи, автомобили и рикши, мы с мамой еще ожидали просвета в их потоке, когда папа, расплатившись с кучером, подошел к нам сзади и неожиданно довольно громко сказал:
– Видишь, дорогая, теперь в компании уже знают. Им известно, что я не из тех, кто отступает. Во всяком случае, Бентли-то уж точно в курсе. О да, теперь он это прекрасно знает!
Так же, как и тогда, за ужином, мама в первый момент и бровью не повела, чтобы показать, что слышит его. Она взяла меня за руку, и мы стали пересекать проезжую часть набережной. И только оказавшись на противоположной стороне, она пробормотала:
– Неужели?
Но это еще был не конец. Войдя в парк, мы, как и прочие семьи, приходившие сюда по воскресеньям, стали гулять по лужайкам вокруг цветочных клумб, раскланиваясь и иногда останавливаясь поболтать с друзьями и знакомыми. Время от времени я видел кого-нибудь из приятелей по школе или по кружку игры на фортепьяно – нам давала уроки миссис Льюис. Но они, как и я, были с родителями и демонстрировали примерное поведение, так что мы едва замечали друг друга, а то и вовсе делали вид, что незнакомы. Оркестр должен был начать выступление точно в половине шестого, все это знали, и большинство народа ожидало, когда через парк продефилируют трубачи, чтобы двинуться вслед за ними к эстраде.
Мы всегда опаздывали, поэтому к моменту нашего прихода все места обычно были заняты. Меня это не огорчало, поскольку детям разрешалось во время выступления собираться вокруг эстрады, и я иногда играл там с ребятами. Была уже, судя по всему, глубокая осень, потому что солнце висело совсем низко над горизонтом. Мама отошла в сторонку поговорить со стоявшими неподалеку друзьями, и я, немного послушав музыку, попросил разрешения у отца подойти к знакомым американским мальчикам, игравшим за кругом, образованным зрителями. Отец молчал, уставившись на оркестр. Я хотел было повторить вопрос, но он вдруг тихо сказал:
