– Может быть. У Мадам ведь есть Галерея, где полным-полно всякого, что воспитанники сделали начиная с раннего детства. Предположим, два человека пришли и говорят, что у них любовь. Она тогда может найти их работы за годы и годы. Найдет и посмотрит, подходят ли эти двое друг другу. Соответствуют ли. Не забывай, Кэт: то, что у нее есть, выявляет наши души. Она может решить для себя, настоящая это пара или просто у них глупое увлечение.
Я не спеша опять двинулась по дорожке, рассеянно глядя вперед. Томми шел рядом, ожидая моего ответа.
– Не знаю, – сказала я в конце концов. – То, что ты говоришь, конечно, объясняет слова мисс Эмили, которые она сказала Рою. И наверно, объясняет, почему опекуны все время считали это таким важным для нас – рисование и тому подобное.
– Да, именно. И вот почему… – Томми вздохнул и продолжал как-то через силу: – Вот почему мисс Люси пришлось признать, что она была не права, когда сказала мне, что это не имеет особого значения. Она так сказала, потому что пожалела меня тогда. Но на самом-то деле глубоко внутри она знала, что это
Только после этих слов до меня дошло, к чему он клонит, и по коже у меня побежали мурашки. Я остановилась и повернулась к нему, но не успела я открыть рот, как Томми усмехнулся.
– Если это все так, то получается, что я свой шанс профукал.
– Томми, хоть раз было такое, чтобы твоя работа отправилась в Галерею? Может быть, совсем давно, когда ты был еще маленький?
Я еще не договорила, а он уже качал головой.
– Ты же знаешь – я всегда был в этом полный нуль. А потом еще тот разговор с мисс Люси. Я понимаю, что она добра мне хотела. Просто стало меня жалко и захотелось мне помочь. И она мне правда помогла. Но если моя теория верна…
– Это только теория, Томми, – сказала я. – Ты сам знаешь, чего стоят твои теории.
Я хотела слегка разрядить атмосферу, но правильный тон найти не смогла, и, скорее всего, было заметно, что я все еще усиленно обмозговываю его слова.
– Может быть, у них есть разные способы судить, – сказала я чуть погодя. – Может быть, искусство – только один из них.
Томми опять покачал головой.
– Какие способы? Назови хоть один. Мадам никогда не знала нас лично. Поодиночке она нас не помнит. К тому же, вероятно, не она одна это решает. Есть, наверно, кто-то повыше, кто в Хейлшеме вообще ни разу не был. Я очень много об этом думал, Кэт. Все сходится. Вот почему Галерее придавали такое значение, вот почему опекуны так настаивали, чтобы мы рисовали, лепили и сочиняли стихи. Ну, Кэт, что ты об этом скажешь?
А я тем временем чуть-чуть отвлеклась. Мне вспомнилось, как я слушала одна у себя в спальне кассету, экземпляр которой мы только что нашли; как я кружилась и раскачивалась, прижимая к груди подушку, и как Мадам со слезами на глазах смотрела на меня через дверной проем. Даже этот эпизод, которому я раньше не находила толкового объяснения, укладывался в теорию Томми. Я представляла себе, что держу младенца, но Мадам, разумеется, этого знать не могла. Она наверняка считала, что я танцую с воображаемым возлюбленным. Если Томми прав, если Мадам была связана с нами только ради того, чтобы потом решать вопросы об отсрочке донорства для влюбленных, ее реакция объяснима: несмотря на обычную ее холодность к нам, такой сценой она вполне могла быть растрогана. Все это промелькнуло у меня в голове, и я чуть было не начала рассказывать Томми, но удержалась, потому что не хотела вслух соглашаться с его теорией.
– Не знаю, пока что размышляю о твоих словах, – сказала я. – Между прочим, надо бы возвращаться. А то сколько еще будем искать автостоянку.
Мы пошли той же дорогой вниз, но понятно было, что время еще есть, и мы не торопились.
– Томми, – спросила я через некоторое время. – Ты Рут об этом говорил?
Он покачал головой и продолжал идти. В конце концов сказал:
– Дело в том, что Рут верит всему этому, всему, что говорят старожилы. Да, ей нравится делать вид, что она сама много чего знает, гораздо больше, чем на самом деле. Но верит, верит. И рано или поздно захочет дать этому ход.
– Ты хочешь сказать, что она…
– Да. Захочет обратиться. Но пока она еще это не продумала. Не продумала так, как мы сейчас.
– Ты ее не посвящал в свою теорию насчет Галереи? Он, ни слова не говоря, еще раз покачал головой.
– Если ты ей все это выложишь, – сказала я, – и она согласится с теорией… Она, наверно, будет в ярости.
У Томми, судя по его виду, что-то было на уме, но он молчал. Заговорил, только когда мы опять пошли по узеньким улочкам, и внезапно его голос стал каким-то застенчивым.
– Вообще-то, Кэт… Я тут начал изображать кое-что. Так, на всякий случай. Никому еще не говорил, даже Рут. Просто проба.
Тогда-то я и услышала в первый раз о его фантастических животных. Когда он начал описывать свои рисунки (увидела я их только через несколько недель), большого энтузиазма я при всем желании проявить не могла. Все это, признаться, привело мне на память того давнего слона в траве, с которого начались все неприятности Томми в Хейлшеме. Толчком, объяснил он мне, послужила старая детская книжка с оторванной задней стороной обложки, которую он нашел в Коттеджах за диваном. Он потом уговорил Кефферса дать ему одну из маленьких черных тетрадок, в которых тот писал свою цифирь, и с тех пор Томми уже нарисовал больше десятка воображаемых существ.
– Вся штука в том, что я их делаю очень маленькими. Крохотными. В Хейлшеме мне такое никогда не приходило в голову. Может быть, поэтому я и давал там маху. Если ты их делаешь малюсенькими – а по-другому нельзя, страница там вот такого размера, – все сразу меняется. Как-то они вдруг оживают. И вырисовываешь потом все подробности у них. Думаешь, как они будут себя защищать, как будут доставать, что им нужно. Честно тебе скажу, Кэт: это ничего общего с тем, что я делал в Хейлшеме.
Он принялся описывать своих любимцев, но мне трудно было на них сосредоточиться; чем сильнее он расходился, говоря об этих животных, тем больше мне становилось не по себе. «Томми, – хотелось мне сказать, – ты что, опять намерен сделать из себя посмешище? Воображаемые животные? Да что с тобой, проснись!» Но я не стала. Только осторожно на него посматривала и повторяла: «Звучит неплохо, очень даже неплохо».
В какой-то момент он сказал:
– Еще раз говорю тебе, Кэт: Рут ничего об этих животных не знает.
И когда он это произнес, он, кажется, вспомнил все остальное, вспомнил, почему вообще начался разговор о его рисунках, и его лицо как-то увяло. Потом мы снова шли молча, а когда повернули на Главную улицу, я сказала:
– Если даже в твоей теории что-то и есть, надо очень много всего еще выяснить. Например – как пара может заявить о себе? Что она должна сделать? Я что-то не видела нигде бланков заявлений.
– Мне это все тоже приходило в голову. – Его голос опять стал тихим и серьезным. – Я вижу только один путь: найти Мадам.
Я поразмыслила над этим, потом сказала:
– Не думаю, что это будет легко. По сути, мы не знаем о ней ровно ничего. Не знаем даже фамилию, имя. И ты ведь помнишь, как она держалась. Ей и подойти к нам было неприятно. Пусть даже ее удастся разыскать – сомневаюсь я, что она сильно поможет.
Томми вздохнул.
– Я и сам это понимаю… Ладно, время еще есть. Торопиться особенно некуда.
Пока мы шли к автостоянке, небо нахмурилось и стало довольно холодно. Наших еще видно не было, и мы с Томми прислонились к машине и стали смотреть на поле для мини-гольфа. Там никто не играл, и флажки развевались на ветру. Говорить про Мадам, Галерею и тому подобное мне больше не
