сегодняшнего дня я, сообщив только о ее местонахождении, ни одним лишним словом о ней не обмолвилась, миссис Уотерс никак не воспринимала. По всей вероятности, она будет весело осведомляться о моей дочери и дальше, когда бы нам ни случилось встретиться.
Пока мы добирались до дома, дождь еще усилился.
– Я, наверное, тебя оконфузила? – спросила Ники, как только мы снова устроились в креслах, глядя в сад.
– С чего ты это решила?
– Мне следовало сказать, будто я подумываю поступить в университет или что-то в этом роде.
– Мне совершенно все равно, что ты о себе говоришь. Мне за тебя не стыдно.
– Надеюсь.
– Мне только показалось, что ты не больно-то с ней церемонишься. Ты ведь ее всегда недолюбливала, правда?
– Миссис Уотерс? Да уроки с ней я попросту ненавидела. Тоска была страшная. Я, бывало, возьму и отключусь, словно бы усну, и только время от времени слышу ее голосочек – ставь палец туда, ставь палец сюда. Это ведь твоя была идея – отдать меня учиться музыке?
– В основном да. Видишь ли, я строила для тебя большие планы.
Ники рассмеялась:
– Жаль, но ничего из меня не вышло. Однако по твоей же вине. Музыкального слуха я лишена начисто. У нас в доме живет девушка, которая играет на гитаре, она пыталась научить меня некоторым аккордам, но мне лень было даже это усвоить. Думаю, что миссис Уотерс отвадила меня от музыки до конца жизни.
– Быть может, ты когда-нибудь к ней вернешься – и тогда оценишь, что брала уроки.
– Но я все начисто перезабыла.
– Сомневаюсь, что можно забыть все. Знания, полученные в таком возрасте, совсем не теряются.
– Пустая трата времени, не иначе, – пробормотала Ники, глядя в окно. Потом повернулась ко мне:
– Должно быть, трудно об этом кому-то говорить. О Кэйко, я имею в виду.
– Легче сказать о себе, – ответила я. – Она застигла меня врасплох.
– Да, наверное. – Ники не отрывала от окна отсутствующего взгляда. – Кэйко не приехала на папины похороны, так ведь? – наконец выговорила она.
– Ты прекрасно знаешь, что нет, так к чему спрашивать?
– Просто так, к слову.
– Ты хочешь сказать, что не приехала на ее похороны, потому что она не была на похоронах твоего отца? Ники, это ребячество.
– Нет, не ребячество. Я говорю, что все так и обстояло. Кэйко никогда не была частью нашей жизни – ни моей, ни папиной. Я и не ожидала увидеть ее на папиных похоронах.
Я не ответила, и мы молча продолжали сидеть в креслах. Потом Ники сказала:
– А чудно вышло сейчас, с миссис Уотерс. Тебе это словно бы нравилось.
– Что?
– Делать вид, будто Кэйко жива.
– Мне не нравится водить людей за нос. – Видимо, в голосе моем прозвучало раздражение, испугавшее Ники.
– Да-да, – запнувшись, согласилась она.
Дождь лил всю ночь, не прекращался он и на следующий день – четвертый день пребывания Ники у меня.
– Ты не против, если сегодня я перейду в другую комнату? – спросила Ники. – Например, в свободную спальню.
Мы с ней на кухне мыли посуду после завтрака.
– В свободную спальню? – усмехнулась я. – Все спальни теперь свободные. В самом деле, почему бы тебе и не перейти в пустую комнату. А что, твоя старая комната тебе разонравилась?
– Мне там ночью как-то не по себе.
– Нехорошо, Ники. Я-то надеялась, что ты по-прежнему считаешь эту комнату своей.
– Да, конечно, – поспешно добавила Ники. – Дело не в том, что мне там не нравится. – Она умолкла, вытирая ножи о чайное полотенце. – Это из-за другой комнаты. Из-за ее комнаты. Ее комната напротив – и мне из-за нее как-то не по себе.
Я отставила посуду и строго взглянула на Ники.
– Мама, я ничего не могу с собой поделать. Мне становится как-то не по себе, когда я начинаю думать об этой комнате – она как раз напротив моей.
– Хорошо, занимай свободную комнату, – сухо сказала я. – Но тебе придется там постелить.
Хотя я и сделала вид, что огорчена просьбой Ники о перемене комнаты, мне ничуть не хотелось ей в этом препятствовать. У меня самой эта комната напротив тоже вызывала беспокойство. Во многом она лучше других в доме: из окон открывается великолепный вид на сад. Но это были владения Кэйко, долгое время ревниво ею оберегаемые и сохранявшие странную зачарованность и по сей день, хотя минуло шесть лет после ее ухода, и зачарованность эта только возросла теперь, когда ее нет в живых.
Года за два, за три до того, как нас окончательно покинуть, Кэйко уединилась в этой спальне, исключив нас из своей жизни. Комнату она покидала редко, хотя иногда я слышала, как она ходит по дому после того, как мы уляжемся спать. Я предполагала, что она проводит время, читая журналы и слушая радио. Друзей у нее не было, а нам доступ в ее комнату воспрещался. Когда мы садились за стол, я оставляла для нее в кухне тарелку: Кэйко спускалась ее забрать и снова запиралась у себя. В комнате, как я понимала, был жуткий беспорядок. Изнутри доносился застоявшийся запах духов и грязного белья, а если мне случалось ненароком туда заглянуть, я видела раскиданные по полу бесчисленные глянцевые журналы вперемешку с грудами одежды. Мне пришлось уговорить Кэйко выкладывать белье для стирки, и хотя бы в этом мы пришли к согласию: каждые две-три недели я находила за дверью пакет с бельем, которое стирала, а потом возвращала. В конце концов, все мы приноровились к ее привычкам, и если Кэйко вдруг забредала в гостиную, начинали испытывать огромное напряжение. Эти ее вылазки неизменно кончались стычкой с Ники или с моим мужем, и она вновь запиралась у себя в комнате.
Я ни разу не видела комнату Кэйко в Манчестере – ту комнату, где она умерла. Подобная реакция со стороны матери может показаться патологией, но, когда я узнала о её самоубийстве, первое, что мелькнуло у меня в голове – даже прежде шока, – это вопрос: а как долго она оставалась там до того, как ее нашли. Ведь, живя в собственной семье, она днями не показывалась нам на глаза: едва ли ее скоро обнаружили в чужом городе, где ее никто не знал. Позже коронер сообщил, что она пробыла взаперти несколько суток. Дверь открыла хозяйка, решившая, что Кэйко съехала, не заплатив за квартиру. В мыслях мне неотступно представлялось одно и то же – моя дочь, висящая у себя в комнате первый день, второй, третий. Жуть этого образа не ослабевала, но со временем его болезненность притупилась: как свыкаются с язвой на теле, так возможно сродниться и с самым мучительным внутренним переживанием.
– В другой комнате мне, наверное, будет теплее, – сказала Ники.
– Ники, если ты мерзнешь ночью, можешь просто-напросто включить отопление.
– Пожалуй. – Ники вздохнула. – В последнее время я неважно сплю. Кажется, что мне снятся дурные сны, но потом я ничего толком не могу припомнить.
– Мне вчера приснился сон, – сказала я.
– Думаю, это от тишины. Я не привыкла к тому, что по ночам так тихо.
– Мне приснилась та маленькая девочка. Которую мы вчера видели. Маленькая девочка в парке.
– Я могу спать как сурок, и транспорт мне не мешает, но я совсем забыла, каково это – спать в тишине. – Ники передернула плечами и опустила ножи в ящик. – Быть может, в другой комнате буду спать лучше.
То, что я упомянула об этом сне в разговоре с Ники, указывает, возможно, на мои сомнения, такой ли уж он безобидный. Должно быть, я с самого начала заподозрила – не вполне отдавая себе отчет почему, – что сон гораздо больше был связан не с виденной нами девочкой, а с моими воспоминаниями о Сатико двумя
