– Оно-сан, а наш учитель об этой твоей работе знает?
– Нет, пока не знает. Но я, пожалуй, уже мог бы ее ему показать. Начиная с сегодняшнего дня и впредь я намерен писать только в такой манере. Да посмотри же на мою картину, Черепаха! Дай объяснить, что я хотел этим выразить. А потом, возможно, мы вместе преодолеем еще одну важную ступень.
Черепаха наконец повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.
– Оно-сан, – почти прошептал он, – ты предатель! А теперь извини меня, пожалуйста.
И с этими словами он выбежал прочь.
Картину, из-за которой Черепаха совершенно утратил душевное равновесие, я назвал «Самодовольство» и, хотя она весьма недолго оставалась в моих руках, вложил в нее столько души, что и до сих пор помню ее в мельчайших подробностях; по-моему, я вполне мог бы по памяти восстановить ее и сегодня, если б захотел. На ее создание меня вдохновила одна уличная сценка, свидетелем которой я стал несколько раньше, гуляя по городу вместе с Мацудой.
В тот день мы, помнится, направлялись на встречу с коллегами Мацуды из общества «Окада-Сингэн», которым он давно хотел меня представить. Близился конец лета; самые жаркие дни уже миновали, но солнце все еще припекало вовсю, и я, следуя по стальному мосту за уверенно шагавшим Мацудой, без конца смахивал пот со лба и мечтал, чтобы Мацуда шел немного помедленнее. Он в тот день был в элегантном белом летнем пиджаке, а шляпу, как всегда, стильно надвинул чуточку на лоб. Шагал он быстро, но в то же время легко, без намека на спешку. А когда мы наконец остановились на середине моста, я с изумлением понял, что он, похоже, ничуть не страдает от жары.
– Между прочим, вид отсюда довольно интересный, – заметил он. – Тебе не кажется, Оно?
Вид с моста действительно открывался своеобразный: с обеих сторон громоздились мрачные стены двух предприятий, а между ними с трудом втиснулся жилой квартал – сплошное переплетение стен и крыш, крытых дешевой черепицей или рифленым железом. Район Нисидзуру и сегодня пользуется репутацией не самого благоустроенного, а в те дни все там было несравненно хуже. Если смотреть с моста, то человеку несведущему вполне могло показаться, что домишки внизу давно заброшены и уже наполовину разрушились; но более внимательный наблюдатель мог различить многочисленные крошечные фигурки людей, деловито сновавших меж домами, как муравьи среди камней.
– Ты только посмотри, Оно, – сказал Мацуда. – И таких мест в нашем городе становится все больше и больше! А ведь каких-то два-три года назад это было не такое уж плохое местечко. А теперь здесь одни трущобы. Все больше людей разоряются, становятся нищими и вынуждены покидать родные деревни и селиться в крупных городах, пополняя армию таких же, как они сами, страдальцев.
– Как все это ужасно! – вырвалось у меня. – Хочется хоть что-нибудь для них сделать.
Мацуда улыбнулся – одной из своих высокомерных улыбок, после которых я всегда чувствовал себя полным дураком.
– Прекрасные чувства! – насмешливо заметил он, поворачиваясь к трущобам спиной. – И все мы частенько выражаем их вслух. Едва ли не на каждом шагу. А между тем подобные поселения продолжают расти повсюду, как грибы-поганки. Потяни-ка носом как следует, друг Оно. И даже отсюда почувствуешь вонь тамошних сточных канав.
– Да, я уже заметил. Но неужели этот запах долетает сюда из такой дали?
Мацуда не ответил; он снова отвернулся и смотрел вниз; по лицу его блуждала странная улыбка.
– Политики и бизнесмены редко видят подобные места, – вновь заговорил он через некоторое время. – А если и видят, то с безопасного расстояния, как мы сейчас. Я сильно сомневаюсь, что многие из них хоть раз отважились пройтись по одному из таких кварталов. Честно говоря, сомневаюсь, что это оказалось под силу и большей части художников.
Почувствовав в его голосе вызов, я сказал:
– Я, например, не против такой прогулки, если, конечно, мы из-за этого не опоздаем к назначенной встрече.
– Напротив, мы даже километра два срежем, пройдя прямиком.
Мацуда не ошибся, говоря, что мерзкий запах исходит из сточных канав. Стоило нам спуститься с моста и оказаться на узеньких улочках квартала, и чудовищная тошнотворная вонь окутала нас со всех сторон, поскольку в этой низине не было и намека на ветерок, способный хоть немного разогнать смрад и смягчить жару. Единственное движение в воздухе вокруг нас создавали мириады неумолчно жужжавших мух. Я снова заметил, что невольно отстаю от размашисто шагавшего Мацуды, но на этот раз у меня не возникло ни малейшего желания попросить его идти немного помедленнее.
По обе стороны от нас виднелось то, что более всего походило на те жалкие лавчонки, что можно встретить на рынке; на самом деле здесь жили люди. От улицы эти жилища отделяла порой лишь тряпичная занавеска. Кое-где на пороге сидели старики, смотревшие на нас с любопытством, но отнюдь не враждебно. Дети и кошки так и сыпались из-под ног в разные стороны. Мы продвигались, лавируя между развешанными на грубых веревках бельем и одеялами, а вокруг орали младенцы, лаяли собаки, непринужденно болтали через улицу, даже, похоже, не отдергивая занавесок, соседи друг с другом. Через какое-то время мне стало казаться, что я вижу только ужасные сточные канавы, тянувшиеся вдоль узких улочек, и полчища мух, висевшие над этими канавами. Я послушно следовал за Мацудой, но отчего-то улицы становились все уже, а расстояние между вонючими канавами все меньше, и мы шли, словно по стволу упавшего дерева, с трудом на нем балансируя. Возможно, впрочем, это мне просто мерещилось.
В итоге мы уперлись в некое подобие двора, вокруг которого толпились лачуги, совершенно перекрывая дальнейший путь. Но Мацуда, указав мне на какую-то щель между двумя хижинами, сквозь которую виднелся неприглядный пустырь, сказал:
– Если мы пройдем вон там, то, срезав угол, выйдем прямо к улице Коганэ.
Во дворе, у прохода, на который указал мне Мацуда, я заметил троих мальчишек, низко склонившихся над чем-то, лежавшим на земле, и тыкавших в этот предмет палками. Когда мы подошли ближе, они разбежались, но далеко не ушли, а кружили рядом, и физиономии у них были весьма недовольные. И хотя на земле я ничего не увидел, что-то в их поведении подсказывало мне: они мучили какое-то животное. Мацуда, похоже, пришел к тому же выводу.
– Ну что ж, чем еще им тут развлекаться, – заметил он.
И я почти сразу выбросил этих мальчишек из головы. А несколько дней спустя эта троица, стоявшая в грязи, размахивая палками и уставившись на нас недовольными рожами, вспомнилась мне, да так ярко, и я решил сделать фигуры этих мальчишек центральными в своей новой картине, которую назвал «Самодовольство». Должен, однако, заметить, что мальчишки на картине, которых видел Черепаха, когда в то утро он рассматривал украдкой мою незаконченную работу, отличались от своих реальных прототипов, по крайней мере, двумя важными вещами. Нет, нищие лачуги, выходившие во двор, получились у меня весьма натурально, да и лохмотья на моих героях тоже, а вот лица у них были иными; они отнюдь не казались такими смущенными и немного виноватыми, как у тех маленьких негодяев, которых мы с Мацудой застигли тогда на месте преступления. Лица мальчишек, изображенных мной на картине, искажало нечто вроде мужественного оскала воинов-самураев, готовых к битве. А потому отнюдь не случайно они застыли, подняв свои палки, как мечи, в классических позах кэндо [10].
А на верхней половине картины, над головами мальчишек, как мог видеть Черепаха, изображение как бы плавно перетекало в другой сюжет: троих хорошо одетых толстяков, удобно устроившихся за столиком в дорогом баре и весело смеющихся. Лица мужчин выглядят типично декадентскими; они, похоже, обмениваются шутками насчет своих любовниц или чего-то в этом роде. Эти два контрастных плана объединены очертаниями береговой линии Японских островов. Внизу справа, у самого края полотна, ярко- красными иероглифами написано слово «Самодовольство», а в левом нижнем углу более мелкими иероглифами – изречение: «Но молодые готовы защищать свое достоинство в борьбе».
Описывая эту свою раннюю и, безусловно, довольно наивную работу, я понимаю, что она в какой-то степени может показаться вам знакомой. Ибо, вполне возможно, вам известна другая моя картина, «Лицом к горизонту», которая в виде эстампов в тридцатые годы получила в нашем городе известность и оказала определенное влияние на умонастроение людей. На самом деле «Лицом к горизонту» – это, по сути, переработка «Самодовольства», хотя и существенно от него отличается, ведь между созданием этих картин прошло немало лет. В более поздней, если помните, также использованы два контрастных образа, перетекающие один в другой и как бы связанные береговой линией Японии; вверху опять изображены трое
