ты боец аховый, больше карандашом мастер работать… Ты уж напиши по-честному, как ребята мои дрались. — И вновь перешел на официальный тон: — Устно в штабе добавишь: полк продержится до вечера… если кто останется. Ну а теперь прощай. Там в лощинке кобыла. Седлай, включай скорость.
…И вот, уже давно сдав документы, «лошадиную силу», трясусь я в полуторке, набитой ранеными, по прибрежной дороге: справа море, слева зеленые горы. Бойцы молчат, видимо, обиженные, что я не пожелал им отвечать, а может быть, просто боль и усталость сморили.
Мы въехали в курортный город. Замелькали таблички с названиями знакомых с довоенных времен домов отдыха и санаториев, фанерные стрелы с какими-то военными обозначениями. Наконец грузовик остановился у приморского дома отдыха, превращенного в один из бесчисленных госпиталей. Из кабины вылез водитель:
— Пришли-приехали, товарищ политрук!
Я соскочил на асфальт, кое-как отряхнул пыль и пошагал; размышляя о том, на каких перекладных мне двигаться дальше, в редакцию.
В ту осень цветы цвели буйно, как никогда. Неухоженные, казалось, никому не нужные, они разрослись, пошли в атаку на каждый свободный клочок земли, словно хотели скрыть. от человеческих глаз раны, нанесенные бомбежками, стереть с лица земли саму память о войне. Огромный куст хризантем спрятал в своей зелени поверженные наземь перекрытия еще недавно уютного, бело-голубого домика. Мой взгляд скользнул дальше и остановился на плакате: матрос, сжимающий в руке винтовку, а внизу надпись: «Отстоим Кавказ!» Фигура плакатного матроса, десятки раз повторенного на скособоченном заборе, то и дело заслонялась силуэтами людей, идущих по узкой улице южного города. Как были они непохожи в своих новеньких, необношенных гимнастерках на обожженных, измученных, тех, кого я оставил на высоте 1317…
Я повернул за угол и оказался на набережной. Она была пуста, лишь на парапете сидела тоненькая девушка с длинными косами в темной, вдовьей одежде. Разложив на коленях аккуратный платочек, вышитый цветочками, девушка жевала лаваш с сыром, время от времени растирала кулачком слезы. Скорее не она даже, а этот лаваш поразил поначалу мое воображение — настоящий домашний хлеб, который пекут только у нас, в Армении. Я не пробовал его с июня сорок первого.
Девушка, почти девочка, подняла лицо, окинула испуганным взглядом мою серую физиономию, запыленную гимнастерку с черным от копоти подворотничком, галифе — одно колено заштопано на живую нитку, стоптанные сапоги, и вдруг оторвала от лепешки лаваша кусок, протянула мне. Не в силах отказаться, я впился в лаваш зубами. Она наблюдала, как я жую, горестным, взрослым, материнским взглядом. Но стоило мне наклониться, спросить, что она тут делает одна, как девочка сразу замкнулась, отвернула от меня прозрачное личико. Я взял ее за руку.
— От своих отстала, да?
Она сердито выдернула руку, быстренько завязала узелок, отодвинулась.
— Тебе помочь? Чем? — настойчиво продолжал я. — Хочешь, в эшелон попытаюсь устроить, до самого Еревана?
Не отвечая, она бочком, бочком тихонько отходила от меня, потом побежала.
Девушка совсем было затерялась среди людей, безмолвно стоявших у черной граммофонной трубы радиоточки. Люди слушали сводку с фронта: «В течение 15 октября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло…»
Я слушал, думая о «своем» полке, который дрался там, северо-восточнее Туапсе, и, не знаю почему, следил за тоненькой фигуркой девушки, которая, робко постояв у ворот какого-то дома, вдруг решилась, шагнула во двор.
«…в заводской части Сталинграда, — продолжал диктор, — немцы силою до полка пехоты несколько раз атаковали наши позиции. Все атаки противника отбиты…»
Эх, как неладно получилось с этой девочкой: чего она испугалась, почему убежала? Я ведь ото всей души, а она… Из-за забора, куда она скрылась, раздался громкий, многоголосый хохот. А вдруг ее кто там обижает? И я пошел вслед за нею.
По всему, это был школьный двор. Самодельный, скрученный из тряпок мяч плюхнулся рядом со мной. Я машинально отфутболил его и охнул, схватившись за ушибленную ногу. Кирпич они в тряпку завернули, что ли? Мяч подхватил кто-то из стриженых новобранцев и самозабвенно погнал его, едва не натыкаясь на товарищей, блаженно дремавших на солнышке.
Не обращая ни на кого внимания, солдат-армянин, годившийся всем этим вчерашним школьникам в отцы, что-то строгал из куска дерева.
— Здравствуйте, — сказал я ему и смутился, когда этот пожилой человек отложил работу и вскочил, пытаясь встать по стойке «смирно». — Да вы сидите, сидите… Издалека, земляк?
— Все мы тут земляки, — пожилой солдат вновь уселся, — видишь, форму дали, чтобы все одинаковые были… Сижу и думаю: зачем мы сыновей растили?
— Ты ж говорил, что у тебя дочка, — вмешался лежавший рядом сухощавый, остроносый солдат.
Ничего не ответив, пожилой солдат снова углубился в работу.
— Что режешь, отец? — полюбопытствовал я.
— Ложку.
— Зачем?
— Чем кашу есть будешь?
— Вам же дадут.
— Дадут… — проворчал солдат. — Винтовку мне дадут, а ложка у человека своя должна быть, как и голова. — Он полюбовался своим изделием. — Бери, командир, на память.
— Спасибо, отец, сюда девушка только что забежала, не видел?
— Это Ануш… Бедная девочка… Глупый Левон… Это ее брат. Последний мужчина в семье. Девочка за ним едет. От самого Ахтала едет. За братом едет. А он стыдится, гонит ее…
— И правда, еще б мамку привез — портки стирать, — встрял в разговор остроносый солдат.
— Ты, Федулов, глупый человек. Недобрый человек.
— А ты больно добрый, Ашот. Добреньким на войне делать нечего!
Много ты знаешь про войну…
В воротах появился приземистый старшина с большим кульком из газеты в руках:
— Ка-анчай перекур! Третий взвод ко мне, построения не нада-а…
Нехотя, еще пиная тряпичный мяч, подтягивались к нему молодые бойцы.
Тут я увидел Ануш. Она шла, словно привязанная, за долговязым худым пареньком, который то и дело бросал ей через плечо какие-то резкие слова.
Плотное людское кольцо окружило старшину.
— Внимание, товарищи бойцы, — заорал он и вытащил из кулька пластмассовый патрончик. — Всем смотреть сюда!
Парни оживились:
— Гляди, какая-то хреновина…
— В винтовку, точно, не влезет…
— Дай, старшина, мне парочку, не жмись…
Старшина был обескуражен весельем, не соответствующим серьезности момента.
— Разговорчики, а то всех поставлю по стойке «смирно»! — ткнул ближайшего к нему бойца этим патрончиком в живот. — Товарищи красноармейцы, внимание! Сейчас вам будут розданы медальоны для ношения на шее. Для этого к каждому медальону приделан мотузок. С этого момента он должен быть постоянно на вас и днем и ночью. Даже когда нагишом пойдете в баню, не снимать. В медальон каждый должен вложить от такой шматок бумаги с личным номером. Дополнительно можете поместить туда адрес родных,
— Зачем адрес? — недоуменно спросила Ануш брата.
— Затем! — отрезал Федулов. — Чтобы ясно было, куда похоронку слать.
— Какую похоронку? — еле слышно спросила Ануш.
— Бумажную, по установленной форме: «Ваш брат Левка, дорогая девушка, пал смертью
