— Бумаги я долго не задержу — ровно настолько, чтобы снять с них фотокопии.
— Ну что ж, — произнес Роджер, — прощупайте тогда Банистера, но не говорите потом, что я вас не предупреждал.
— Не скажу. — Кеннеди рассмеялся, чуть закинув при этом голову назад. — Итак, приступим к проверке вашей полезности. Интересно, сколько бы заплатил Ярд в подобной ситуации кому-нибудь из моих людей? Это мне помогло бы по достоинству оценить их.
— Но предупреждаю — никакого насилия ни над Слоуном, ни над кем-либо еще! — возвысил голос Роджер.
— Я знаю меру, — произнес Кеннеди. Он казался искренним до тех пор, пока, пятью минутами позже, уже уходя, в дверях, Роджер не обернулся и не бросил на него взгляд: лицо Кеннеди было жестким — видимо, он уже мысленно решал судьбу Слоуна. Все это походило на игру с огнем. Привратник затворил за ним дверь, Роджер пересек лестничную площадку, как вдруг открылась другая дверь: на него в упор смотрела женщина — небольшого роста, красивая, что называется, с изюминкой. На ней было черное вечернее платье с вырезом, шею прикрывал газовый шарфик, конец которого свешивался за спину, волосы ее были цвета спелой кукурузы, Не улыбнувшись, она молча отступила назад в комнату и притворила за собой дверь.
На улице Роджера ожидал Перси.
— Где вас высадить? — осведомился он.
— На том же месте.
Роджер сел в машину. Как только она тронулась, следом тронулся и маленький автомобиль, стоявший у тротуара несколько поодаль, Сидя в машине за спущенными шторками, Роджер больше его не видел, но когда он вышел на Пиккадилли, то заметил его снова. Роджер медленно двинулся по направлению к зданию цирка. Ночь была звездная, тихая, ни ветерка, Лондон сверкал огнями, и особенно весело искрились лампочки бегущей рекламы на здании цирка.
Следом за ним шел человек.
Евгений Сыч
АНГЕЛ ГИБЕЛИ
Повесть
— Ну, и как там, на войне? — спросила Маринка, одноклассница. Она теперь работала продавщицей в отделе пластинок в универмаге.
— Война — это вроде брачных радостей, — отшутился я. — Рассказать невозможно, надо самому испытать.
Но все же стал врать, изображая в лицах и постепенно входя в настроение, так что вскоре Маринка уже хохотала и другие продавщицы прислушивались, а покупателей в отделе не было: время дневное да и до конца месяца далеко.
— Ты заходи! — сказала мне Маринка.
Пока я служил, она вышла замуж. Обычное дело.
С нами вообще-то часто заговаривают. Смотрят с интересом и опаской. Как на психов, но не буйных. Сейчас не буйных, но кто знает? Отвращает от нас и тянет к нам — кровь. Так же притягательны совершенные создания природы акула и черно-желтый тигр. Так разглядывают, не отрывая глаз, каталоги оружия; функциональность, законченность линий!
Надо было устраиваться на работу, но не получалось. Ничего не получалось. Я сразу возненавидел все морды в отделах кадров. Интересно, кто их туда таких собирает, выродков? Одна к одной, не иначе, бывшие особисты.
— Может, в институт поступишь, Юрочка? — сказала мать. — Ты ведь собирался.
И я поехал в Москву решать первые задачи нормальной жизни. Чтобы стать, как другие, чтобы не считали меня ненормальным. Я-то сам знаю, что псих, все мы психи придурковатые, потому что не пойдет нормальный человек убивать людей по первому слову. И умирать не пойдет. Но надо забывать.
Поехал я по гражданке. В форме, говорят, легче принимают, но меня заломало. Только медали повез, показать в случае чего. А в Москве парад абитуры. Все поступают куда-то. Кто куда. Разные экзамены. Испытания. Игры. Старательные девчушки просиживают попки, набирая сумму очков. Конкурс медалистов особый. Наши медали тоже годятся. Не золотые, не серебряные, афганские. Два года назад нам замечательно объясняли, в чем состоит наш интернациональный долг, демонстрируя фотографии, на которых наши солдаты утирали сопли ихним ребятишкам. Но медали заработаны не соплями. И мы еще на что-то пригодны. Если неопределенность — раскрываем по Лопиталю, если ржавеет железо — защищаем цинком. Цинк активнее. Из-за этого цинк, конечно, разъест, зато железо останется целым. Более активные пропадают первыми. Бог с ним, с цинком, пусть хоть железо останется. Железо важнее. Но надо отдать должное и помянуть добрым словом жертвенную активность цинка, так будет только справедливо.
Судьба — баба-стерва, но все-таки она баба. Пожалеет — приласкает. Кинула судьба кость не то чтобы мозговую, но все-таки кость, погрызть, развлечься. Да, я поступил. Да, я помню: я пошел смотреть список, и по дороге меня встретил Витька и сказал: «Ты поступил», — и потребовал у меня персик, я как раз купил с лотка. «Вестнику полагается награда за добрую весть», — сказал он и немедленно съел персик, и только потом добавил: «Я тоже поступил». Я все ж дотопал до декаката и сам увидел свою фамилию в списке. Потом мы вечером отправились обмывать это дело — я, Витька и Славик-гнида. Славик нас и потащил, гнида подмосковная. Терпеть не могу всяких недомосквичей, которые рвутся в столицу, и цепляются репьями за грязные штаны московские, и хают свои города — старые русские города, виноватые лишь в том, что нету в них категорированного снабжения. Еще до армии, давно, мы ездили с отцом к родственникам в Рязань вечерним поездом, где, казалось, ехали мужики, разграбившие барское имение, потому что к радости по поводу удачного хапа примешивалась извечная ненависть к ограбленному барину. Ограбленному, но барину. Когда ночью пришел в Рязань этот словно из гражданской войны выехавший поезд, битком набитые поползли от вокзала троллейбусы и автобусы, и на каждой остановке сходили груженые люди, растекаясь в ночи со своими сумками. В Рязани ни фига, и в Сибири ни фига, А в Афгане за молочную сгущенку можно выменять автомат, Если он тебе зачем-то нужен. Или два автомата.
— Цена Москве — два рубля, — провозглашал Славик. — Трешку дать и рубль назад стребовать. Главное, вовремя сдачу требовать, чтобы помнили себе цену.
Мы поехали в кабак на моторе. Правда, расплачивался Славик все время не трешками, а пятерками. И сдачи не требовал. Пятерку таксисту. И швейцару, чья монументальная, почти каменная фигура грудью заслоняла дверь в родной кабак, — тоже пятерку, в верхний карман пиджака швейцара, где по правилам хорошего тона должен быть платочек. Платочка там не было. Швейцар с непоколебимым достоинством отступил в сторону, мы внедрились, и Слава снова всучил пятерку, на этот раз метру, за столик.
И вот мы уже за столиком, жуем какой-то чепуховый салат, и мы уже довольно поддатые, певица поет под Пугачеву, а оркестр ей подыгрывает, живой оркестр, не радио. Я даже не упомню, когда в последний раз слушал живой оркестр. Мы пьем и едим руками цыпленка табака, вытирая руки салфетками, так что частички рыхлой бумаги остаются на пальцах. И только тут до меня доходит, что я вернулся, что я поступил, что я теперь студент и впереди пять лет сплошного праздника. Надо дать телеграмму матери, она ведь еще не знает, что впереди у меня обеспеченное и уважаемое будущее со столичным дипломом. Будущее у меня
