становились все ярче, потом на миг пропали; и в лобовом стекле появились красные габаритные огоньки, стремительно уходящие к Тиходонску.
— Не они, — выдохнул Сивцев, и начальник спецопергруппы заметил у него на лбу мелкие бисеринки пота. — Что-то быстро отпустили.
Подчиняясь внезапному импульсу, Викентьев запомнил номер вторично обогнавшей их «Волги» и даже записал на одном из ровных маленьких листочков, вставленных в обложку записной книжки для текущей фиксации событий, которые могли не означать ничего, а могли — очень многое. Он вспомнил одну из версий розыскного дела «Трасса», и хотя не вникал в подробности, ему показалось, что подозрительный милицейский пост может заинтересовать отделение по борьбе с особо тяжкими преступлениями. «Закончится эта кутерьма, передам Сергееву, — подумал он. — Пусть разбирается со свидетелями…»
Странные милиционеры больше заинтересовали бы не Сергеева, а Попова, если бы он увидел лицо сержанта, то наверняка потребовал бы остановить машину. Однако это было невозможно: неплановые остановки при этапировании объекта исполнения категорически запрещались. Поэтому то, что капитан Попов не увидел подозрительных милиционеров, было даже к лучшему.
Лампочка под плафоном промигала отбой. Сергеев с лязгом захлопнул бойницу, Попов неохотно сделал то же самое.
Свежий воздух вновь вернул его в нормальное состояние.
«Эти дела лучше бы делать на улице», — подумал капитан и поймал себя на том, что примирился с предстоящей процедурой. Только кто будет стрелять? Впрочем, такую сволочь он бы, пожалуй, и сам отправил на тот свет, рука бы не дрогнула…
Сейчас он понял, что означали слова Сергеева про везение. Чем отвратительнее и опаснее объект исполнения, тем легче выполнить свои обязанности. Но происходящее по-прежнему казалось сном, и он предчувствовал, в какой момент нереальность и действительность сольются воедино. Хватит ли сил выдержать то, что произойдет в реальности? Вот Сергеев, видно, готов ко всему, лицо совершенно спокойное, и думает он, наверное, о чем-то постороннем…
Сергеев думал о том же самом. О том, что с сегодняшним объектом повезло им всем. Это не шестидесятилетний Генкин, у которого подламывались йоги и отнялась речь — валким безвольным кулем висел он между третьим и четвертым номерами, еще живой, но уже расставшийся с жизнью. Сколько он там расхитил? Кажется, вменяли пятьсот тысяч, а в приговоре осталось сто двадцать…
У Белы Ахундовны Таранянц сумма побольше — под миллион… Хотя тоже доказана половина… Да еще дача-получение… Королева общепита, Золотая Бела… Без парика, грима, нарядов… Жалкая, бьющаяся в истерике старуха…
Бр-р-р! Сергеева передернуло. Это самые жуткие исполнения. Даже первый номер потом отчаянно матерился.? «Да разве можно за деньги расстреливать, туды их перетуды! Этого бы судью сюда, пусть полюбуется!» И глотал жадно едва разбавленный спирт.
Правда, расхитителям редко исполняли высшую меру — почти всегда приходит помиловка. А последние годы такие приговоры в их зоне обслуживания вообще не выносились. Дело прошлое, но ходили слухи, что и Генкин, и Золотая Бела были связаны с очень крупными верхами… И что кому-то было выгодно отправить их на луну… Болтовня — она болтовня и есть, но, с другой стороны, больше по хищениям исполненных расстрельных приговоров и не припоминается.
А может, и правильно, чтобы вообще убрать высшую меру… Дело-то противоестественное, кровавое, всех причастных людей корежит и калечит… Вон Титкин — здоровенный был мужик, смелый, а теперь ходит трясется да плачет все время: мол, руки по локоть в крови… И у Фаридова крыша поехала… Да если и нет ничего такого, все равно, разве прежним человек остается? Тот же «первый» — с головой все нормально, а с душой как? Туда не заглянешь, конечно, но наверняка душа вся выжжена да перекорежена. О своей душе Сергеев не думал, но считал, что там все в порядке.
— Эй, начальники, — раздался вдруг из камеры голос Удава. — Зачем в наручниках держите? Что я, дурак — срок на пулю менять? Снимите — руки отваливаются!
«А с такими зверями что делать? — подумал Сергеев. — Их-то никак оставлять нельзя! Таких гадов только уничтожать! Для них какую-нибудь машину специальную придумать, что ли…»
А вслух лениво сказал:
— Сиди, сволочь! Кто мне чуть глотку не перегрыз! То-то! Разбежался я тебе браслеты снимать! Еще палкой пару раз перетяну на прощанье!
Как ни странно, такой грубый ответ Удава обрадовал. Всю дорогу он лихорадочно думал: не обвели ли его подлые менты вокруг пальца? За его дела вряд ли миловать станут. Хотя у них сейчас гуманность всякая, послабления. И в газетах сколько раз читал, мол, надо «вышака» совсем отменить. Может, и отменили? И правильно, как в Америке: что хошь делай — посадят пожизненно и живи! Хоть там такая лафа тоже не везде… Но если разобраться: какое право она имеют у человека жизнь отнимать? Чего бы он ни сделал! Он ведь неправильный, потому и преступник, а они правильные, потому и судьи, и менты. Другой вон шманает по квартирам всю жизнь, так менты же его хату не бомбят!
Но если вправду помиловали, почему наручники не снимают? А если набрехали, суки, куда везут столько времени? Стенки-то везде есть!
Ага, вон в чем дело, мусор обиделся, хочет покуражиться… Ну пусть, пусть и палкой отходит, лишь бы дальше жить… Какая разница, что в зоне? Жратва будет, ему ведь все равно, что хавать, лишь бы много, ну да отобрать всегда можно… Баб нет, зато петухи имеются… Правда, вот этого самого, когда белое горлышко похрустывает, аж низ живота холодеет, будто летишь куда-то — нельзя будет… Хотя почему нельзя? Придется потерпеть годик, даже меньше, чтоб сразу подозрений не было, а потом попробовать… Хрен они докажут…
В восторге Удав громко расхохотался, Попов даже вздрогнул от неожиданности, да и Сергеев дернул плечом.
— Сиди тихо, сука! — прикрикнул он и ударил в дверь камеры.
Удав продолжал хохотать, но вдруг резко замолчал. Трудно было поверить, что все складывается так замечательно. Вдруг наврали, сволочи, чтоб успокоить, чтоб он сам, добровольно к стенке пришел… Ну тогда держитесь! Я вас зубами рвать буду, головой калечить, ногами — не сковали, дураки, — убивать! Я вас всех, паскуд, с собой заберу!
Из камеры смертника послышалось сдавленное рычание.
Фургон с надписью «Хлеб» въехал в Тиходонск.
Много лет назад, еще до войны, северная окраина Тиходонска была превращена в промышленную зону. По скорости, с которой возводились в ковыльной степи серые громады производственных корпусов, по ощетинившемуся колючкой периметру и вооруженной охране можно было безошибочно определить, что строится оборонный объект. К моменту пуска колючку заменил высокий глухой забор, огораживающий многокилометровый квадрат земли и скрывающий все происходящее за ним так же надежно, как название — «почтовый ящик 630» — скрывало профиль работы нового завода. И если бы не взлетающие на летние испытания истребители, наглядно подтверждающие рассказы двух тысяч местных жителей, начавших работать на а/я 630, наверное, никто бы не сумел проникнуть в столь тщательно скрываемую тайну режимного предприятия.
Потом шестьсоттридцатку эвакуировали, но после Победы вернули на место, а рядом поднялись новые «почтовые ящики» за столь же высокими и крепкими заборами: пятьсот десятый, семьсот двадцать второй, триста восьмидесятый.
Шли годы и десятилетия, город разрастался и, наткнувшись на тысячи гектаров огороженных трехметровым железобетоном территорий, обошел их, шагнув за несколько километров в глубь окружающего зеленого приволья. Теперь режимные объекты оказались между центральной частью города и новым «спальным» микрорайоном. Сто пятьдесят тысяч тиходонцев, едучи утром на работу по Магистральному проспекту, видели справа жилые дома, возведенные в соро-ковых-пятидесятых специально для рабсилы «оборонки», а слева — бесконечные заборы заводов, сменивших будоражащую воображение и привлекающую излишнее внимание цифровую нумерацию на нейтральные, ничего не означающие названия. По вечерам, возвращаясь домой, жители Северного микрорайона слева наблюдали ветшающее постепенно жилье старой застройки, а справа — по-прежнему крепкие, регулярно ремонтируемые и подкрашиваемые «укрепленные периметры».
