с ошеломляющей ясностью вспомнил свой сегодняшний сон.
Почему-то всегда так бывает: проснешься — и хорошо помнишь, что снилось, потом забудешь, и вдруг, часа через два, — снова придет, словно пленку твоей судьбы перемотали назад.
Это был тот же сон, он повторялся с начала весны, с одним и тем же персонажем в главной роли, будто в каком-то фильме ужасов, хотя персонаж, конечно, выглядел гораздо приятнее, чем Фредди Крюгер… У Андрея возникло ощущение, что это был какой-то искусственный, наведенный сон. Он недавно читал об этом: будто бы существует такой аппарат, который может транслировать сны. Только неясно, кому и зачем это нужно, чтобы Андрей видел во сне именно Индию.
Так он условно называл девушку или взрослую женщину, которую вот уже месяца три безответно любил. Впрочем, безответно — не то слово, потому что Индия была всего-навсего портретом.
В который уже раз она ему снится — в пятый, в седьмой? От этих снов становится жарко, немного стыдно, потом щемит в груди, тянет распрямить плечи, глубоко вздохнуть, раскинуть руки и посмотреть в небо…
Андрей так и сделал, стоя на опушке леса, — пакет с тормозком съехал на плечо, хлопнул по ребрам; небо над головой было синее, космическое, облака ослепительно-белые, такие весомые и настоящие, будто их можно потрогать рукой. Хотелось со скрипом скользить по траве, ступать обеими ногами в лужи, еще не успевшие просочиться в землю, трясти над головой ветки кустов.
Две глубокие травянистые колеи шли по самому краю пустыря; высокие кусты намокли, арками нависали над дорогой, придерживая крупные грозди дождевых капель, и каждая владела собственным маленьким солнцем. Ночью прошел грозовой дождь, утро выдалось мокрое, светлое, ветреное… Кроны деревьев в лесу были полны птичьего гомона. Дорога на фабрику превратилась в галерею ярких, умопомрачительных образов.
Дед работал сторожем на мебельной фабрике, чьи черные трубы возвышались вдали, на другой стороне пустыря. А на этой стороне был дом Андрея — белая блочная пятиэтажка, построенная еще при коммунистах специально для фабричных рабочих. Само предприятие давно простаивало, рабочие доживали свой век в этом старом доме, треснутом, в трещинах зарастающем травой, и только дед никак не мог расстаться с родной фабрикой: он устроился сторожем и бдительно охранял ее развалины.
Единственной ценностью, которая до сих пор оставалась за оградой фабрики, был металл, цветной и черный, и он представлял собой определенный интерес для «кое-кого». Этот «кое-кто» очень бы хотел поживиться народным добром. Имелись в виду бомжи, которые стремились собрать его, сдать в пункт приема вторсырья и пропить.
— Раньше пионеры металлолом собирали, теперь бомжи, — изрек как-то раз мудрый дед.
— Дедушка, а кто такие «пионеры»? — спросил Андрей.
Он, конечно, слышал о пионерах, комсомольцах и даже октябрятах (по истории Отечества имел твердую четверку), но любил иногда поддразнить деда и дать ему возможность сесть на любимого конька.
— Пионеры?! — возвысил голос дед. — Ты не знаешь, кто такие пионеры?
И понеслось. О славных днях, когда они жили в лесном лагере, в синих фанерных домиках; о доблестных делах, когда они ставили сверху на дверь ведро с водой, и вожатый, входя, опрокидывал его на себя… Или как они делали привидений из простыней и пугали по ночам вожатых женского пола… Все это казалось деду красивым, интригующим и смешным. Не то, что нынешнее племя, — «Макдоналдс», мобильник, плеер… Сникерсы, памперсы… Андрею почему-то становилось жалко деда, когда он рассказывал, часто повторяясь, героические истории из своей жизни.
— А теперь они бомжи — наши бывшие пионеры. И снова собирают металлолом, — с грустью резюмировал дед. — Мало кому из старой гвардии удается быть полезным обществу в наши времена. Мне вот повезло. Что бы они без меня, крутого секьюрити, делали?
Дед неуверенно произносил непривычное заморское слово и явно преувеличивал свою роль. Пробраться на территорию фабрики было непросто, и дело тут вовсе не в стороже. Трехметровый кирпичный забор окружал ее, поверх забора шли ряды колючей проволоки… А на черной железной двери — кодовый замок.
Зачем, спрашивается, превращать в неприступную крепость обычную мебельную фабрику? Да затем, что фабрика эта была не совсем обычной.
Андрей ощущал себя влюбленным. Впрочем, не совсем так… Индия его сновидений — это идеал или просто мечта. Девушка, которую он когда-нибудь встретит, будет такая же, как она: с длинными шелковыми волосами, которые путаются, лезут на глаза, и она отбрасывает их назад резким жестом обеих ладоней, качая головой, словно говоря ему: нет! Хотя глаза и губы говорят безусловное: да!
Сегодня не отпускает ощущение, будто эта встреча близка. Во сне Индия протягивала к нему руку ладонью вверх:
— Спаси меня!
Андрею казалось, что он знает, куда идти, чтобы вызволить ее из какой-то большой беды, будто бы видит лестницу и дверь, но ступени рассыпаются под ногами, обратившись скомканным одеялом.
Откуда вообще она взялась?
От нечего делать, сидя на своем дежурстве, дед вспомнил юношеское увлечение живописью. Он писал свои картины поверх портретов старых коммунистических начальников, членов Политбюро (эти портреты украшали чуть ли не каждое фабричное помещение), а затем вешал их на место. Дед старательно копировал известные шедевры вроде «Охотников на привале» или «Запорожцев», срисовывал, творчески перерабатывая, фотографии своих друзей, умерших и еще живых, а где-то в апреле разразился этим странным портретом «из головы».
Девушка (или взрослая женщина с большими синими глазами) была изображена на фоне ультрамаринового неба и ярко-желтой пирамиды, произрастающей из волнистых песков Сахары. Она стояла в легком летнем платье, зажав в руке цветок; длинные золотистые волосы (и как только удалось так смешать краски?) спадали с ее плеч и струились по груди. Дед вывел в правом нижнем углу надпись «Индия» и, довольный, обтер кисть о промасленную тряпочку.
— Какая же это Индия, — спросил Андрей, краснея от нахлынувших на него чувств, — если пирамида египетская?
— Конечно, египетская! — невозмутимо возразил дед. — А Индия — это, может быть, так саму девчонку зовут. Это ж тебе не Пикассо, а самый настоящий реализм, — непонятно к чему добавил он.
«Девчонке» было на вид лет двадцать или немного больше, ее загадочная взрослость манила и в то же время отталкивала. Той же ночью она явилась Андрею в жарком причудливом сновидении, а наутро ему казалось, что она уже снилась ему раньше.
Но такого не может быть: налицо типичный обратный эффект сновидения, когда кажется, что сон был не впервые, но ничто не доказывает, что не приснилась и сама мысль об этом. Иначе придется признать, что образ явился во сне одному человеку, а на холсте его запечатлел другой.
Андрей всегда навещал деда на дежурстве. Дело было не в родственной любви: он не очень-то ладил со сварливым стариком, все время пытавшимся учить его жить. Но, принеся деду обед и наскоро с ним поговорив, Андрей углублялся в таинственные дебри развалин.
Это было нечто! Сумеречный цех, где стояли ржавые станки, а под балками перекрытий мелькали ласточки. Здание администрации с выбитыми стеклами, где шелестели по полу некогда важные бумаги с печатями. И таинственная «Зона-Б» — трубы, трубы… Огромные трубы, конструкции, похожие на радиаторы автомобилей, гигантские змеевики, торчащие прямо из-под земли. Как-то раз дед написал с натуры один из этих техногенных уголков, хотел было назвать его «Фабричный пейзаж», но рука не поднялась: непосвященные не поверят. Подписал — «Индустриальная фантазия».
Конечно, все в Балашихе знали, что это вовсе не мебельная фабрика, а секретный химический завод. По всему двору хитро и витиевато произрастали трубы — вентиляция подземных помещений, отводы из глубоких котлов и печей. Это только так, для блезиру, поставили здесь деревообрабатывающий цех. Но на самом деле там, в глубине, скрывалось настоящее производство советского химического оружия. А дед всю жизнь проработал на поверхности, создавая легенду штирлицам, бойцам невидимого фронта, которые
