Электрический фонарь, который она обнаружила под раковиной, был почти бесполезен, а запасных батареек в доме не было. Тогда она вспомнила, что Рик хранил на прикроватном столике «Маглайт», которым иногда пользовался, когда читал ночью. Фонарик был маленьким, но давал мощный луч света.
С «Маглайтом» в руке она опустилась на колени рядом с зияющим отверстием. Вонь теперь заполняла всю комнату, застоявшаяся, мерзкая, тошнотворная. Анжелина задержала дыхание и повернула головку фонарика, чтобы включить его. Твердый луч белого света вонзился в темноту.
В первый момент ей показалось, что она смотрит на беспорядочную кучу, вроде кусочков наполовину собранной картонной мозаики. Мало-помалу мешанина цветов, форм и безумных образов с тупыми краями обрела четкие контуры ночного кошмара. В дрожащем свете фонаря очертились сначала ботинок, потом брючная манжета и наконец кисть руки в каких-то дюймах от досок пола. Свет качался из стороны в сторону, как луч прожектора, выхватывающий бомбардировщики из ночного неба. Еще руки, разложившееся лицо, зубы, торчащие в оскале, который уже не прикрывали губы, обнаженные конечности, конечности в одежде, еще лица, еще руки, еще ноги – развал на барахолке смерти, тела, отложенные до поры, как оставленные мечты. Фонарь выскользнул из ослабевших пальцев и беспомощно нырнул в проем.
С трудом поднимаясь на ноги, Анжелина почувствовала подступающую к горлу едкую горечь. Она шатнулась в сторону, сдирая со рта шарф. Ее рвало долго, пока желудок не опустел окончательно. Стоя на четвереньках, она дрожала, судорожно всхлипывая и икая. И все это время в ее мозгу безумным воплем стояла последняя картина, которую ее сознание запечатлело перед тем, как она уронила фонарь: лицо в нескольких дюймах от ее лица, забрызганные кровью щеки, неподвижный взгляд открытых глаз. Щеки Фили-уса; глаза Филиуса, искаженные, но узнаваемые.
Шаря в полутьме, она протянула руку, чтобы коснуться его щек. Его кожа была холодной, холодной и сухой, как пергамент. Он не шевельнулся и не издал ни звука; но когда ее пальцы нашли его губы, она ощутила слабое дыхание, нечто едва уловимое и дрожащее, легче легчайшего ветерка, вообще почти ничто. Но это было дыхание. Разум говорил ей, что это не может быть правдой, но она почувствовала на своей коже холодный воздух и теперь знала, что либо разум лгал ей, либо истина лежала за пределами любого разума, какой ей был доступен.
3
Общение с Филиусом было невозможно. Он пребывал в глубокой коме, всего лишь три единицы по шкале Глазго. Полиция отвезла его прямо в больницу Камберленд Хоспитал в районе жилых новостроек, где ему пришлось пролежать на носилках в реанимационном отделении почти два часа, прежде чем им смогли заняться. Его положили и сразу же провели целую серию анализов и исследований. Ввели допамин и добутамин, назначили компьютерную томографию, кровь немедленно отправили на анализ.
К концу дня он по-прежнему оставался без сознания. Пульс, дыхание и температура тела были существенно ниже нормы. Появились признаки уремии и отека легких. Губы и конечности посинели. Электрический потенциал мозга был едва определим. Он был привязан к жизни тончайшей нитью.
Анжелина приехала в больницу вместе с ним и оставалась подле него весь вечер. Его выживание стало для нее своего рода талисманом. Она разговаривала с ним на креольском, так же как ее старая няня разговаривала с ней долгими летними ночами у них дома.
Но он не отвечал. Полицейские разрешили ей остаться на тот случай, если сознание вернется к нему настолько, что он сможет говорить, понимая, что если это произойдет, он, возможно, заговорит на креольском, а не на английском.
Перед самой полуночью признаки жизни у него начали слабеть. Дежурный врач, занимавшийся им, распорядился поставить ему дыхательный аппарат. Потом его смена кончилась. Ординатора, который должен был привезти аппаратуру, вызвали к неотложному больному. К тому времени, когда установку вкатили в палату, Филиус был мертв уже двадцать минут.
Ординатор натянул простыню ему на лицо, белоснежную, с названием больницы, вышитым по верхнему краю. Анжелина задержалась еще на некоторое время, глядя на него в молчании, ожидая, когда ее позовут, чтобы помочь с формальной процедурой опознания. Она чувствовала себя ужасно одинокой, впервые поняв, что и она тоже может умереть в Бруклине.
Ее отвезли в Восемьдесят восьмой полицейский участок, обветшавшее здание на углу Классон и Декалб, как раз рядом с баптистской церковью Эммануэля. Снаружи участок выглядел как крепость, охраняемая, защищенная, живущая в постоянном страхе. Здание было уродливым и квадратным, с одинокой круглой башней, упершейся в ночное небо, как палец обвинителя. Анжелина никогда не была здесь раньше, но эти стены из грязно-красного кирпича и серые каменные окна казались ей знакомыми. Одно время полицейские участки были частью ее жизни. В ее памяти навсегда остались их звуки и запахи, их внезапные отрезки полной тишины, от которой стыла кровь.
Она устала, но каждый раз, когда закрывала глаза, сеанс начинался снова: причудливый фильм ужасов, крутившийся в ее голове. Кто-то дал ей пару таблеток успокоительного, но образы после них лишь стали более размытыми. Она чувствовала позыв к рвоте, но ее желудок был пуст. Мысль о еде вызывала тошноту. Каким-то образом до нее доходило, что с ней разговаривают, она понимала, что эти люди хотят добиться ее внимания, но она чувствовала себя так, словно ее поместили в глыбу прозрачного льда, заморозив и отрезав от внешнего мира, не давая ей отвечать на вопросы оттуда.
Полицейский в штатском, который сказал, что его зовут лейтенант Абрамс, объяснил, что они не могут позволить ей вернуться домой. Квартира была опечатана; там сейчас работали их сотрудники, убирая тела, тщательно обследуя всю квартиру на предмет отпечатков пальцев и пятен крови, фотографируя. Она не была под арестом, но им хотелось бы снять ее показания как можно скорее. Были ли у нее какие-нибудь родственники, у которых она могла бы переночевать? Она покачала головой. Друзья? Она покачала головой еще раз.
Абрамс приказал дежурному сержанту найти ей место, где она могла бы Провести ночь. Дежурные сержанты – не секретари по приему делегаций. Человек, который дежурил в тот вечер, Московиц, не стал бы называть себя расистом; он просто был низкого мнения о людях с черным цветом кожи. Ему было все равно, через что Анжелине пришлось пройти в тот день, и он не испытывал никакого желания это узнать. Для него она выглядела как любая черная шлюха, поджидающая своего мужчину. Он снял для нее комнату в отеле «Королевский», дешевом заведении на Мертл Авеню.
Отель «Королевский» совсем не соответствовал своему названию. Большую часть его постояльцев составляли тараканы, остальную – семьи с одним родителем, живущие на пособие. Работники социального обеспечения называли его домом на полдороге. На полдороге между бедностью и нищетой. Его длинные, гулкие коридоры были освещены через преувеличенные промежутки голыми лампами, заключенными в пыльные проволочные сетки. Зеленый и белый кафель, которым были выложены места общего пользования, потрескался и был покрыт жирной грязью. Отель выглядел и пах, как общественный туалет. Это место было из тех, где одинокой мулатке предоставляли комнату в час ночи, не задавая вопросов.
Кто-то вызвал из комнаты в дальнем конце участка полицейского врача, который был занят тем, что брал анализы крови у пьяниц. Он проводил ее в отель и сделал внутримышечную инъекцию диазепама. Уже через несколько секунд она почувствовала, что готова уснуть прямо на улице. Сон с грохотом накатился на нее, как волны, разбивающиеся о коралловый риф.
И вместе со сном – кошмары. Она не могла быть уверена, где кончался один и начинался другой. То она была в камере своего отца в полицейском управлении, прислушиваясь к шепоту тонтон-макутов в коридоре; то она задыхалась, погребенная заживо в гробу, сколоченном из треснувших половых досок; а теперь ее поднимали из могилы мужчины в дешевых черных очках, они давали ей пюре из сладкого картофеля, тростникового сиропа и
Но когда она проснулась, один сон остался в памяти, выделяясь из прочих: она брела по темным густым джунглям, погруженным в полосатые вечные сумерки, меж деревьев, высоких, как дома. Это был не
