всяческие следы пребывания на этой поляне и в церкви. Потому что нынче на любого даже из нормальных сограждан при небольших усилиях можно навесить что угодно. И в очередной раз доказывать законникам, что я не верблюдица, — на такое меня уже не хватит.
Я собралась с силенками, подползла к ней и постаралась на этот раз более или менее подробно рассмотреть, что это за бедолага.
Сухощавая, чуть ниже, кажется, меня, какая-то ломкая, словно из одних углов, но плотная в бедрах и груди. Даже в меловой белизне угадывался прекрасный, почти летний, загар, хотя местное население еще ходило в белокожести. Где-то уже успела ухватить солнца. На первый взгляд лет тридцать пять, но могла быть и гораздо старше — потому что за хорошо вылепленным изящным ушком с такой же, как и кольцо, сапфировой подвеской были еле заметны тонкие шрамчики подтяжки, и кожа на горле предательски дрябловата.
Однако было понятно, что это не просто тщательно ухоженная, но дорогая женщина. И не только по цацочкам или машине — прическа явно салонная, сработанная персонально, под ее тип, каким-то мощным визажистом, цвет помады на узких губах, тоны маникюра и педикюра — все изысканно, со вкусом. И тонкий запах каких-то совершенно неизвестных мне духов явственно и мощно забивал запах водки и крови.
Господи, чего ее сюда занесло?! Или все-таки их? И она была не одна? На миг мне показалось, что из ночи, из глубины леса на меня кто-то смотрит, и я, вздрогнув, погасила зажигалку.
Но потом решила, что мне это просто кажется. Вообще-то где-то когда-то я читала, что ни одна из женщин, решившихся свести счеты с жизненкой, не стреляет сама себе в голову. Куда угодно, только так, чтобы не попортить лицо. Потому что даже после всего каждая женщина хочет выглядеть красивой. Во всяком случае, не обезображенной. Если это она сама себя — значит, где-то должен валяться пистолет, револьвер, в общем, нечто огнестрельное. Может быть, под нею?
Но тронуть ее сызнова я не решилась. Она так и лежала на боку, скорчившись, почти под машиной, и нелепо выкинув руку в перчатке.
При отсвете фар я разглядела только пудреницу, такую золотую плоскую коробочку, которая валялась возле сумки. Я открыла ее. В пудренице была не пудра, а белый, как крахмал, порошок.
Как-то Козин, дурачась, угощал нас в педагогических целях на фирме кокошкой. Так, для расширения кругозора. Теперь я поняла, почему ноздри у нее были в белом. Это был кокаин.
Зачем же она еще и водяры добавляла? Чтобы оглушить себя до конца? Чтобы страшно не было? Или ее кто-то угощал?
Я осторожно положила пудреницу в траву, там, откуда взяла. Лучше ни к чему всерьез не прикасаться, тем более ничего не прихватить из чужого. Себе дороже. Так что я тщательно протерла коробочку полой халата, чтобы пальчиков не оставить.
Но любопытство в смеси с перепугом ожгло меня, как-никак я тоже Евина дочка. Которую, как всем известно, любопытство и сгубило. За что она и погорела в своем раю. Сагитировало ее куснуть яблочко небезызвестное пресмыкающееся.
Так что, поколебавшись, я все-таки сунула нос в сумку. В сумке была обычная хурда-мурда: скомканный платочек, какие-то ключи на брелках, помада, тяжелая зажигалка, початая пачка каких-то не известных мне пахучих коричневых сигарок, баллончик с дезодорантом и множество разнокалиберных визитных карточек, будто она швыряла их в сумку, не читая. Еще был мягкий бумажничек из змеиной кожи, но никаких документов в нем не было, только кредитная карточка «Мастеркард», приличная пачечка новеньких гринов в стольниках, пара тоже новеньких рублевых пятисоток.
Я стала перебирать визитки, чтобы хотя бы по ним определить, кто ею интересовался и чем она могла бы при жизни заниматься, но тут расслышала мотанный настойчивый писк. Пищало в машине.
Я торопливо затолкала все сызнова в сумку и заглянула в салон. Приемник мешал вслушиваться своим треском, и я его выключила. Мобильник валялся на полу, под рулем, такая плоская коробочка с коротким штырьком антенны.
Я долго колебалась, глядя на него и не решаясь взять в руки. Ответить — означало засветиться. Но он все зуммерил и будто умолял: ответь!
Я подняла его, разобралась с кнопками и прижала к уху. Кто-то там, мне казалось — на краю света, тяжело и настороженно дышал. Я кашлянула.
— О, черт! Наконец-то! — облегченно произнес сердитый низкий мужской голос. С такой застарелой хрипотцой, которая бывает только у заядлых курильщиков. — Куда тебя понесло? Охрана тебя потеряла! Ты где? Ну, что ты молчишь?! Я тебя прошу только об одном — не дури! Все будет хорошо. Ну?! Ты меня слышишь?
— Слышу… — машинально ляпнула я. Он молчал долго и потом уже совершенно другим тоном, твердым и ледяным, потребовал:
— Кто со мной говорит?
Я швырнула мобильник на сиденье, в нем еще что-то бубнило, но я уже неслась к церквухе.
Нет, к чертям все это! И эту ухоженную упокойницу, которой уже ничем не помочь, и ее роскошный дамский будуар на колесах, и всех этих, упакованных по высшему классу, с их пачками «гринов», охранами и мобильниками! Кажется, я прикоснулась к чему-то такому, к чему при моей бомжовости и бесправной задолбанности прикасаться просто опасно. Если, конечно, еще и вспомнить то, что я натворила за прошлые сутки.
В храме было темно, хоть глаз выколи, луна ушла из проема наверху, и я лихорадочно собиралась, спотыкаясь и нашаривая вслепую барахлишко. Скинула зюнькин халат, надевала одежду прямо на непросохший лифчик и трусики, что-то сыпалось из пакета, куда я затолкала какие-то невскрытые банки, потом куда-то запропастились туфли, вернее, одна из них, и я, став на четвереньки, нащупывала ее под топчаном. И тут — началось!
Не думаю, что этих типов навел на нашу «трахплощадку» тот голос, что я слышала по мобильнику. Наверное, охранники вычислили и нащупали беглянку самостоятельно. На острова через гати было несколько свороток, и, может быть, они шарили тут не первый час. Но до этого я додумалась потом.
А тогда просто обомлела, услышав, как в лесу рядом с церквухой взревел мощно мотор, послышался треск валежин под колесами и в щели дверей, выходивших на поляну, хлестанул ослепительный, почти прожекторный свет.
Я доползла до дверного проема, прильнула глазом к щели между досок. На поляну выруливал здоровенный, как черный короб, внедорожник с наворотами, в никелевой решетке-'кенгурятнике' на носу торчали изломанные ветки кустарника, двойные сверхмощные фары кромсали темноту, а с кабины светили еще четыре дополнительных фонаря.
В их свете иномарка стала не красной, а белой.
Джип еще не успел остановиться, как из него посыпались какие-то накачанные амбалы, четверо, в общем-то такие аккуратненькие молодые мужики в странной форме — светло-серой, в высоких шнурованных ботинках и беретках. Но все, как один, при галстучках. На груди их курток были какие-то эмблемки, однако я их не разглядела. Но вот коротенькие черные автоматы я разглядела преотлично.
У старшего автомата не было, но поверх куртки был напялен белый бронежилет.
Он что-то коротко приказал остальным, и они остались стоять у джипа, а он пошел к иномарке, приглядываясь, обошел ее, посветил фонариком и присел на корточки над женщиной.
Потом он сплюнул и тоскливо выматерился. Потом выпрямился и свистом подозвал остальных. Они смотрели растерянно, и было понятно, что увиденное их глушануло всерьез. Они о чем-то почти шепотом начали переговариваться и озираться.
Дальнейшего я дожидаться не стала. Сунула за пазуху кофточки пакет, он съехал к пупку, и я стала похожа на беременную. Плюнув на все, я оставила недопитую «фанту», недоеденные оливки с анчоусами и все остальное, не дыша, сняла заслон с заднего окна и протиснула себя в него.
Плюхнулась в густую, по пояс, крапиву, поползла, как черепаха, через нее, обжигаясь. И минут через пять, спустившись к берегу протоки, лупила что есть духу прочь, то и дело соскальзывая с мокрого от росы откоса в камыши, и чувствовала, что утопаю ногами в донном иле и грязи.
Юбка промокла до пупа и противно липла, потом я потеряла левую туфлю. Искать не стала, сняла вторую и зафуговала ее в воду. И дальше шлепала босая, стиснув зубы и постанывая, когда острые лезвия
