схватил бутылку со стола, полез в вагончик.
Горохова закурила (между прочим, тоже мои любимые дамские «More») и вежливо сказала:
— Я вас слушаю, господа! Об чем речь?
Я почувствовала, что не в силах сказать и слова, даже дышать стало трудно.
Кузьмич ослабил хватку, похлопал меня по плечу и сказал спокойно:
— Базара устраивать не будем, Ираида Анатольевна. Не та компания. Давай прямо — где парень? Мальчонка где?
— Чей? — ухмыльнулась она злорадно.
— Мой, сволочь, мой! — вырвалось у меня.
— Без выражений, — предостерег капитан.
— Вот именно, — кивнула Ирка. — Про твоих детей, Лизавета Юрьевна, я не в курсах… Может, ты уже и прижила чего-ничего от неизвестного мне кандидата. А вот мой сыночек, Гришечка, алмазик мой ненаглядный, лопушочек ласковый — так он жив-здоров. Ничего с ним не случилось, — Она посмотрела на свои часики. — Я так думаю, что бабулечка его как раз сейчас в теплой ванночке сполоснула и в мягкую кроватку укладывает… Вы ж сами видите, мне с коллегами по багажно-почтовой службе проститься надо. Недосуг… А бабушка соскучилась. Истосковалась, можно сказать, по единственному внуку.
— Какая еще к чертям бабулечка? — удивленно спросил капитан.
— Родная, капитан. Между прочим, она глава города. Мэр, понял? Вроде как Лужков в Москве. Город наш, конечно, домами пониже и асфальтом пожиже. Но Щеколдина Маргарита Федоровна — не слыхали? — там в авторитете. Она все ждала к себе внучонка. Томилась, бедная… Ну а теперь — полное счастье, небось там весь город вместе с ней радуется.
Вот теперь до меня все дошло. Сама украсть Гришуню Горохова бы не решилась. Но если она столковалась со Щеколдиными, значит, мне, как говорится, полные кранты. Но как ей все это удалось? Конечно, весь мой родимый городишко знал прекрасно, что Горохову брюхатил Зюнька, и как у них она ходила почти в невестах, и как они ей от ворот поворот дали. Затоптали в грязь. А она что? Опять к ним прилипла? Зачем? Только чтобы мне вонзить?
— У нее, значит, документы должны быть, капитан, — сказал Чичерюкин. — Иначе она бы тут перед нами не выдрючивалась…
— А как же! Все оформлено. Я их, можно сказать, прямо у моего израненного сердца ношу, — продолжала издеваться Горохова.
Она открыла сумочку, вынула новенький паспорт, еще какую-то гербовую бумагу книжечкой и протянула менту.
Тот посветил фонариком, я глянула через его плечо. Книжечка была свидетельством о рождении, внутри поверх всего было написано от руки «Взамен утраченного».
Дальше я смотреть не стала, ноги стали ватные, и я присела на корточки, закрыв лицо руками. Меня трясло.
Значит, достали они меня. Опять достали. Мало им, оказывается, моей трехлетней отсидки? По самому больному врезали? Я ведь их не трогала. Отсекла напрочь, уехала из города, подальше от всего, что было…
— Все в норме, — нехотя сказал капитан. — Мальчик рожден в октябре девяносто пятого… Мать вот она, Горохова, отец тоже указан — Щеколдин Зиновий Семеныч… Паспорт новый, выдан с месяц назад, на Волге. Сын в нем записан, Григорий, и все такое. Проверять будем? Может, этих Щеколдиных пощупать? Могу связаться…
— Связывайтесь, милые, связывайтесь, — захихикала Горохова. — Только я ведь мое возвращаю, не чужое. Может, раньше не было возможностей, а теперь у меня новый план жизни наметился.
— Какой там план? — сказал Чичерюкин. — Ты же его еще раз продала, ребенка своего… Гришеньку нашего. Сколько содрала-то, Ираида Анатольевна?
— Товарищ капитан, меня на ваших глазах оскорбляют!
— Да пошла ты!.. — огрызнулся тот. — Устроили тарарам… Какая ни есть, но она мать. По ксивам все правильно. Разбирайтесь сами!
— Будем разбираться, Лизок? — мягко спросил Чичерюкин, поглаживая меня по голове.
Я поднялась на ноги, оправила подол, посмотрела на босые ноги, они были сбиты в кровь и грязные от мазута.
— Простите нас, капитан… Наверное, я виновата. Но я и представить не могла, что такое может случиться. Что это именно она. Подруга детства все-таки…
Я еще что-то бормотала в этом роде. Наши ребята готовы были разнести все вокруг вдребезги, им сильно хотелось заняться Гороховой. Но все это было бессмысленно.
— Пошли отсюда, — сказала я.
Ирка не была бы Иркой, если бы на всякий случай не стала оправдываться. Она залилась слезами, заломила картинно ручонки и возопила:
— Вот теперь до тебя дойдет моя мука! Как я за ним ходила, только чтобы увидеть! Но тебе от меня за Гришеньку по гроб жизни спасибо, Лизочка! Ну выходит так… Так выходит!
Мы ушли.
Когда мы возвращались в Москву, Михайлыч связывался по мобильнику с кем-то, кого-то поднимал по тревоге, что-то отменял и кого-то тормозил.
Мне уже все было по фигу…
Часть четвертая
РОКОВЫЕ ДНИ
В ту, первую ночь без Гришки Карловна осталась у меня ночевать. Чичерюкин подсадил в дежурку к домовому охраннику кого-то из своих парней и приказал меня никуда не выпускать.
Он все понимал правильно. Он не верил в мою покорность. Зная меня, он мог предугадать мои дальнейшие действия.
Часа в три ночи я поднялась с постели и деловито начала собираться туда, на Большую Волгу, к Гришке. Элга в моем купальном халате и перепуганная Арина обнаружили меня в детской, когда я, что-то бормоча, заталкивала в сумку его любимые игрушки. Я точно знала, что он насмерть перепуган, не спит и ждет меня. Нянька и Карловна повисли на мне, пытаясь остановить, но я расшвыряла их, протащив на себе до передней. Все это совершенно молча, будто онемела, оглохла и ослепла, заведенная, как робот, и нацеленная на одно.
Когда я вышла из лифта на первом этаже, чичерюкинский парень (это был не Костя) уже ждал меня. Видно, Элга позвонила ему. Домовой мужик стоял поодаль, но пока ни во что не вмешивался. У парня было испуганное лицо. Может быть, с леди он никогда не имел до этого дела.
Он хотел что-то сказать, но я его с ходу боднула головой в лицо. Этой штуке я научилась еще в светлом детстве, когда воевала со шпаной из нашей слободы. Я ему раскровенила нос и губы, но с таким же успехом могла бодать бетонную стену. Подключился другой охранник.
Это меня не остановило. Я пробивалась к двери наружу, царапаясь, лягаясь и вырываясь из их рук. Все кончилось тем, ч го они придавили меня сверху, связали руки брючным ремнем и отнесли на наш этаж по черной лестнице. Потому что в лифт они меня впихнуть так и не смогли.
В передней я умудрилась вырваться, уселась на полу и стала материться по-черному. Тем более что в зоне мой арсенал значительно пополнился. Я никогда не позволяла себе плакать при посторонних, но в эту ночь все запреты рушились и летели к чертям.
Я выла, визжала, хрипела и даже молила просительно:
