темно-рыжие пряди, пригладила машинально пальцами бровки, плотнее запахнулась в плащ и проговорила уже почти тихо:
— Вы, кажется, отец? А я мать… Знаете, какие нынче времена! А она у меня одна… Прошу прощения…
— Пошли, мам, — взмолилась Рагозина-младшая. — Я тебе все объясню…
Катька ожидающе глянула на меня, я спохватилась, метнулась в свою комнату, выволокла из заначки деньги за вазу. По-моему, Рагозина-старшая уже была не прочь принять приглашение к столу, но Катерина топталась у дверей, я ей втихаря сунула деньги, и они ушли.
Мыть посуду отец мне не позволил, проворчал:
— Давай на боковую, доча. На тебе лица нет. Напахалась сегодня…
Я оттащила вазу к себе, поставила на подзеркальник, щелкнула дракончика по носу и сказала:
— Привыкай. Теперь ты мой!
Конечно, в тот вечер я не могла предполагать, что вместе с этой самой Катенькой и ее мамашей в мою жизнь вошло нечто, что называют судьбой. И что их появление не просто чревато переменами, но перевернет и поставит все вверх дном. Но, тем не менее, заснуть я не могла долго.
Я не думала, что меня может садануть так основательно и остро, под самое сердце, не злость уже, нет, — скорее тоскливая и нелепая зависть. Эта гусыня бесстрашно и мгновенно прилетела выручать свое чадо из совершенно невинной ситуации, тряслась над своей дочечкой, вылизывала ее и готова была на все, чтобы Катеньку никто не обидел. А если не ехидничать, то никакая она не гусыня, а весьма милая женщина с энергией атомной бомбы средней мощности, стремительная и импульсивная. Но это все не важно. А важно то, что она мать, мама и этого факта не забывает ни на секунду. А моей Долли Федоровне уже давным-давно глубоко начхать, чем я дышу, как живу и чего хочу на этом свете.
С имечком моей мамочке не очень повезло. Ее патриотично-партийные родители, из лекторов общества «Знание», с полвека назад назвали дочку в честь легендарной испанской революционерки, пламенной Пасионарии Долорес Ибаррури. Долорес, значит, Федоровна. Смех просто!
Полина когда-то называла ее Дуся, но вообще-то охотнее всего, насколько я могу вспомнить, она откликалась на Долли. Правда, вспоминала я об этом очень редко. И времена, когда она жила под нашей крышей, помнила смутно и зыбко. Иногда мне казалось, что ее вообще у меня никогда не было.
Сон все не шел, болели плечи и спина, сожженные на солнце в вишеннике у Полины. Я повертелась и побрела в кухню.
На плите в латунном тазу побулькивало варенье, посуда была вымыта, а мой Никанорыч спал за столом, уткнувшись лбом в кулаки. Рядом стояла модель аэроплана «Фарман-30» времен Первой мировой войны, которую он строил вторую неделю. В полметра длиной, обтянутая по фюзеляжу желтой тканью, которую он вырезал из моей старой кофты, и аккуратно проклеенная, эта штука со стойками из зубочисток выглядела красивенько. Папка вырезал из пластмассы даже фигурки авиаторов: пилота и летчика- наблюдателя, исполнявшего также обязанности бомбардира. Все было абсолютно точно — от защитных касок до краг. Проблемы у него были с пулеметом «гочкис», которого он никогда не видел, и с боевыми авиастрелами, каковые наблюдателю полагалось швырять через борт и поражать ими вражескую конницу. Оперенная стальная авиастрела, судя по историческим источникам, пробивала всадника с конем насквозь. Корноухов сообщил мне, что российские авиаторы спуску не давали кайзеровским уланам. Стрелы он сделал из старых патефонных иголок, но приспособить к ним оперение бате не удавалось, он жаловался, что нарушался масштаб. Но пару ручных авиабомб, пузатеньких и увесистых, он все-таки вылепил из пластилина.
Занятие было идиотское, и мой военный пенсионер врал мне совершенно отчаянно, что якобы в нашем районе есть некий школьный авиакружок, где головастики, уже рожденные в эпоху свободного рынка, изучают историю российской авиации начиная с «Ильи Муромца», гениально сконструированного Игорем Сикорским, и кончая сверхзвуковыми бомберами Туполева. В действительности ему просто было стыдно. Дворовая пацанва уже доложила мне, в чем дело…
Я видела, что отцу погано так, как никогда не бывало раньше. Я выдавливала из него подробности по капле и, кажется, стала по-настоящему понимать, что на всю оставшуюся жизнь у него в память врезался тот позорный день раскаленного степного лета, когда расформировывался его полк, базировавшийся под Херсоном и оказавшийся на территории самостийной Украины, и остатки личного состава по пыльной бетонке прошли маршем со знаменем полка мимо последнего оставшегося на аэродроме дальнего бомбардировщика.
Дележка авиации была уже завершена, и большую часть машин перегнали в Россию, куда-то в Карелию. Авиаторов вышибали на гражданку еще до предельного возраста при малейшем намеке на нездоровье. У Никанорыча обнаружили что-то очень гипертоническое. Но таких, как он, по опыту и налету, оставалось немного, и ему предложили принять украинское гражданство и посулили место инспектора по штурманской части где-то в Крыму. Многие авиаторы, чтобы не терять жилье в Херсоне и не ломать судьбу, начинали учить «мову», дружно загэкали, и даже в лице у них появилось что-то жовто-блакитное. Но у моего Корноухова в Москве была вот эта классная квартира и обожаемая дочь, которую пасла тетка Полина…
К гражданке отец привыкал долго и мучительно трудно. Денежное пособие, выданное при выходе в запас, сгорело, как солома, на тогдашней безумной инфляции. Почти все надо было покупать заново: партикулярные костюмы, пальто, шляпу и иное прочее. Он категорически отказался принимать от меня хотя бы копейку и пригрозил, что уйдет из дому, если заметит, что я его подкармливаю, так что купленное мною курево или лезвия для бритвы подсовывала ему Полина, как бы по-сестрински, из своих. От нее он не отвергал подношения, но долг аккуратно записывал в блокнотик.
Какое-то время он проработал сторожем на коммерческой автостоянке, но только ночами. Поднимал шлагбаум на въезде, дергая за веревку. И получал чаевые от ночных гуляк при тачках. Неподалеку было модное казино, там открыли свою стоянку, и основной клиент пошел туда. При очередном расчете (платили черным налом, из рук в руки) его обсчитали, он завелся, но местные мальчики в кожанках просто накостыляли бывшему офицеру и сказали, чтобы больше не возникал.
И он опять не знал, чем заняться.
Паскудно ему было так, что с каждой пенсии он стал утаивать от нас с Полиной не очень много, но чтобы на ежедневную четвертинку хватало. Видно, так ему было легче. Он уходил в парк, находил скамейку без посторонних и разворачивал закусь — кусок черняшки с селедкой. К нему пробовали клеиться местные алкаши, но он их не терпел.
Думаю, что он искренне считал, будто я по целомудренной младости ничего не вижу и не понимаю, полагал, что дочь не заметит его дозированных поддач, но как-то вечером я притащила со своей ярмарки фляжку хорошей водки и заявила твердо:
— Прекрати сосать на стороне, как подзаборник. Для этого есть кухня. И давай, папуля, войдем в режим, пока ты еще до хронического алкаша не допрыгался. Расслабон устраивается раз в неделю, по субботам. В воскресенье — только пивко. Чтобы в понедельник ты у меня был по новой бодрый огурец! Слово офицера, пап? Ну боюсь я за тебя… За себя тоже…
Вот после этого он у меня странно притих и как-то незаметно перешел в разряд кухонного мужика. Тетка Полина съехала на свою квартиру, я пропадала на ярмарке, а кому-то надо было домохозяйничать. Так что он обзавелся кулинарной книгой «Тысяча советов молодым хозяйкам» мадам Молоховец и со временем научился готовить из продуктов, которыми я затаривала холодильник, очень пристойные блюда. По утрам все, что можно, он пылесосил, протирал и даже запускал стиральную машину или шел с бельишком в прачечную.
Первую модель, как он сам признавался мне, сделал случайно. Смотрел в окно над кронами Петровского парка в сторону застроенной Ходынки и вдруг вспомнил, что именно там, на Ходынском поле, и был травяной аэродром, с которого некогда взлетали первые, в основном французские, аэропланы вроде «Вуазенов», «Блерио» и «Ньюпоров», собранные на московском велосипедном заводе «Дукс» и петроградском «Волгобалте», переведенном из Риги, когда началась Первая мировая. Но и российские птички уже появлялись, недурной истребитель «Лебедь», летающая лодка Григоровича, еще какие-то этажерки. Это если не считать бессмертного и несравненного «Ильи Муромца». Первые военлеты тренировались на этих сооружениях здесь, на Ходынке. Аппараты жутко трещали движками, густо воняли
