Все это следует немедленно прекратить!
Я и раньше предполагал, что зашел со своей диссертацией в тупик, а после вчерашних событий это стало совершенно ясно. Будто кто-то большой и сильный, похожий на покойного отца, но куда более снисходительный и деликатный, а главное — доброжелательный, положил на плечо тяжелую руку и негромко, но внушительно сказал: «Пре-кра-ти». Просто, без эмоций, без восклицательных знаков — но убедительно. И почему-то понятно, что сегодня самый подходящий день, чтобы прекратить.
Между тем, сегодня не какое-то особенное — обычное воскресное утро. Не из тех, когда спокойно рассматривается вопрос о том, чтобы смертельно порезаться во время бритья. Да и само бритье под вопросом. День предстоит провести взаперти, наедине с воспоминаниями — и никого не смутит отросшая за сутки щетина, никого не обрадуют гладко выбритые щеки и подбородок. И если бритвенные принадлежности извлечены из шкафчика в ванной, то для того лишь, чтобы оттянуть неизбежный миг, когда придется достать из папки законченный второй вариант докторской диссертации и порвать его в мелкие клочья. Пенка для бритья и станок фирмы «Жиллетт» — такой удобный, такой безопасный, как и вся моя чересчур удобная, чересчур безопасная жизнь…
Но прежде чем принять окончательное решение, я решил диссертацию перечитать. И вот, покончив с бритьем, я первым делом, не завтракая, лишь с чашкой крепкого черного кофе и сигаретой, устроился на диване и перечитал свою работу от первой до последней строчки, после чего решил, что до сих пор получалось у меня почти неплохо. То есть я готов утверждать, что даже совсем неплохо, но вот взял и вставил зачем-то пугливое «почти». Как-то само получилось. Автоматически. То ли из суеверия, чтобы удачу не спугнуть, то ли из скромности. Хотя на самом деле я вовсе не скромен. И что бы ни думал обо мне Горталов, сам я достаточно высоко оцениваю свои способности. Как физические, так и умственные. Нравятся мне мое сильное, складное, еще молодое тело и мой не слишком большой, портативный, как выражалась Инна, но ужасно быстродействующий и острый, как бритва, ум. Так что похерим провинциальные игры в скромность и скажем прямо, что второй вариант моей диссертации был очень даже неплох.
Тем более что проверить мои слова вы все равно не сможете. Потому что, перечитав диссертацию, я тут же собрал страницы в кучу и сжег.
То есть не сжег (еще одно не к месту выскочившее слово), не мог сжечь, потому что не на даче, а в городе, в обычной квартире, без камина, даже без газовой печи, негде жечь, да и опасно, пожар можно учинить, но машинально, не задумываясь о том, что делаю, подготовил к сжиганию — брал отпечатанные на лазерном принтере страницы, складывал стопочками и рвал — пополам, на четыре части, на восемь частей. Хватило бы и на четыре, поскольку рвал лишь для того, чтобы никто не прочитал и не понял целого (в этом смысле всегда испытываю какую-то странную застенчивость), но, как уже сказано, действовал машинально, по привычке и порвал на восемь частей — так лучше горит.
Проверено на даче, осенью, в позапрошлом году, когда такими вот, в осьмушку, клочками растапливал по утрам печь. По вечерам, помню, сидел у жарко горящей печи, курил, пил, иногда плакал (об этом отдельный разговор), рвал ненужные черновики, письма, тетрадки со старыми, бог знает какого года, записями, складывал в ящик, а утром, проснувшись от холода, набрасывал на плечи старый тулуп, присаживался к прогоревшей, остывшей, но все-таки, если приложить ладонь, чуть теплой в сравнении с другими предметами, печи, и растапливал ее заранее приготовленными осьмушками и нащипанными с вечера же лучинками. И точно такое же, как сейчас, возникало, помнится, странное ощущение чужого, не своего текста, когда вытягивал из кучи первый попавшийся клочок и читал вслух ни для кого что-то вроде этого:
и одновременно. Ради этог
революции, проводились
желаемого результата не был
быть, т. к. доступ к деньгам
чает, индивидуально проходя
уровнем ступени развития. Соб
вибрации денег слишком высок
все равно что дать огонь в рук
ленного ребенка. Это огненная
А что это означает, какого ребенка и почему огненная — этого и сам не знаю, не скажу сразу, потому что и в самом деле первый попавшийся клочок, а не нарочно так подобрал.
Как раз на этом клочке меня с работой прервали. Зазвонил телефон, и голос нашего ученого секретаря Марины Федоровны зазвучал в трубке. Не слишком любезно — она никогда не старается быть со мною любезной — Марина Федоровна спросила, когда я представлю на рассмотрение окончательный вариант диссертации.
— Мы ведь договаривались на вторую половину июля, Марина Федоровна, сказал я.
— Да, я знаю, Сергей Владимирович.
— И вы, помнится, сказали, что можно особо не спешить, что конец июля — начало августа вас вполне устроят.
— Совершенно верно, Сергей Владимирович.
— Значит, у меня в запасе… — Я заглянул в свой календарь. — Если не считать сегодняшнего дня, у меня в запасе еще восемнадцать дней. То есть даже восемнадцать суток, — уточнил я, — потому что, если потребуется, буду работать и ночами. Думаю, что успею к сроку.
Было особенно приятно говорить об этом, прижимая трубку к уху правым плечом, оставляя руки свободными и продолжая рвать плотные листы белой бумаги: пополам, на четыре части, на восемь частей…
— Значит, я на вас рассчитываю, Сергей Владимирович, — все так же надменно, но теперь еще и чуточку снисходительно, словно заранее сочувствуя моим будущим бессонным ночам, сказала она.
— Разумеется, Марина Федоровна!
Я был уверен, что сейчас, на этой бодрой ноте, разговор будет закончен. Марина Федоровна никогда не говорит по телефону дольше двух-трех минут, словно звонит по сотовому или междугороднему, она образцовый абонент ГТС той недалекой уже эпохи, когда с нас начнут брать деньги за каждое слово. Ей и в голову не придет сказать что-нибудь личное, не идущее к делу. Но на сей раз что-то, видимо, все же просочилось к ней от меня по проводам.
— Странно, — сказала вдруг она не своим, почти женским голосом. Как-то мне за вас беспокойно, Сергей Владимирович. Вы уверены, что у вас действительно все в порядке?
— Совершенно уверен, Марина Федоровна. И не беспокойтесь, пожалуйста, я постараюсь вас не подвести.
— Ну что ж… Тогда — до свидания, Сергей Владимирович?
Так и сказала: со знаком вопроса на конце. Словно засомневалась, бедная, увидимся ли когда.
— До свидания, Марина Федоровна.
Теперь разговор и впрямь был закончен. А чуть позже закончен и процесс уничтожения рукописи. В городской квартире печки, повторяю, нет, так что рукописи сжигать небезопасно, поэтому все, что осталось от моей диссертации, самым прозаическим образом отправилось на помойку. И тут же, на помойке, у контейнера с мусором, представился мне будущий читатель: какой-нибудь бомж, обитатель свалки, в прошлом интеллигент, но давно спившийся и утративший человеческий облик, вполне приспособившийся к новому окружению, поскольку интеллигенция наша чрезвычайно легко приспосабливается к окружению. Не притворяется, не мимикрирует, подобно хамелеону, но по-настоящему притирается, срастается с местным населением, становится его неотъемлемой частью, всегда при этом опускаясь до общего уровня и даже, как правило, несколько ниже, но никогда никого не поднимая до себя. Некоторые чисто интеллигентские привычки, сохраняемые бывшим интеллигентом в новом окружении, нисколько не нарушают целостности общей картины: и пролетариям свойственно читать в клозете, и любой мало-мальски грамотный крестьянин инстинктивно прочтет написанное на случайном клочке бумаги, прежде чем пустит его по
